Потерянный альбом
Шрифт:
— Что-что? сказал я;
— Берегись того поворота;
— Где?..
— Вон, сказал он и показал вперед: вон там; выглядит довольно опасно;
— Хм, сказал я;
— Эй, глянь, сказал он;
— Ага, сказал я: ты только глянь на…
— Глянь на все это…
— Боже, и так идет через весь район…
— Но, наверное, возвращается…
— Ага: кажется, заворачивает обратно;
— Возвращается…
— Вообще-то — в смысле, глянь…
— Ага: глянь…
— Но когда она выезжает из-за угла Честнат, сидя на заднем сиденье кабриолета Мерла Нормана, такая красивая, с уложенными волосами и в белом шифоновом платье, — ну, тут я просто ничего не могу с собой поделать, совсем ничего; и я подаюсь вперед, просто автоматически делаю шаг, чтобы разглядеть,
— А потом на глаза попался тощий мальчишка из оркестра школы № 44, и ему почему-то поручили здоровый басовый барабан, он нацепил на грудь огромный круглый барабан, и, пока ревели трубы, громыхал в него палкой с большим набалдашником; а когда оркестр ненадолго остановился у Стоун-стрит, ну, парень наклонился и просто поставил барабан на тротуар, а потом просто навалился на него, чтобы разгрузить плечи; должно быть, он выдохся, поэтому просто развалился на своем барабане, прижался к внешней части и обхватил руками; но потом, когда оркестр снова сдвинулся, он застрял: ему не хватало сил взвалить басовый барабан обратно, так что он вообще не мог сдвинуться, просто барахтался поверх своего большого круглого барабана…
— И следом ехали пожарные машины, одна за одной, и все такие чистые, ни пятнышка, так и блестели, и на хроме и наконечниках шлангов бликовало солнце, прямо в глаза, и глаза слезились, но солнце стояло высоко, почти полдень, так что было видно, что у людей на параде нет теней, почти никаких теней…
— И толпы были по всей Ист-Мейн, и еще народ бродил по всей Мидтаун-плазе, покупал мороженое и газировку, гулял везде, а всем лицам на Тотемном шесте на Мидтаун-плазе привесили галстуки-бабочки, у каждого — своя бабочка, просто очаровательно…
— Но потом проехали шрайнеры, в кузове своего пикапа, играя на писклявых флейтах и рожках, а их предводитель размахивал огромным изогнутым мечом, чертил восьмерки в воздухе; а потом помню грузовик с большим ковшом, где висел стяг «Ассоциации дубоводов», а потом — машину с растяжкой на решетке «Комитет по планированию округа Кроуфорд», а потом — а потом все ехали и ехали остальные…
— Хотя, конечно, платформа «Озарка» была великолепна, просто великолепна — и гиацинт, и крестовник, и шток-роза, и все в виде очаровательной веранды, и там в креслах-качалках, увитых цветами тысячелистника, сидели Андерс Косби с женой, они просто мило качались, улыбались и помахивали под большим ярким, желто-красным стягом с надписью «В 88-м все отлично»; по-моему, просто великолепно, вне конкуренции, самая красивая платформа, вне конкуренции…
— А потом был всадник «Пони Экспресс», с почтовыми сумками и шляпой с загнутыми полями, и мне захотелось пойти за ним, просто пойти рядом, хотя казалось, что ему не нравится идти так медленно, а, свернув за ним за угол и пройдя по Эксчейндж-стрит, я вижу, как возлагают венок на мемориал Жертвам войны, как вокруг стоят люди в черных костюмах…
— Потом мимо проезжает машина с Падденхедом Уилсоном, сидящим на крыше, и он мне улыбается и машет, Падденхед, улыбается во всю ширь, а потом машина проезжает и я вижу на противоположной стороне Эксчейндж подростка, как он идет в другую сторону…
— А потом был Джесси Джеймс, со всей Бандой Джеймса, они шли по Эксчейндж с пистолетами наголо и винтовками наперевес, со злобным видом, выглядывая в округе законников, но все же, ну понимаешь, с улыбочкой; а потом я вижу за ними парня, как он идет не в ту сторону…
— Прямо навстречу людям на другом тротуаре, даже не глядя на них, даже как будто не замечая, помню, он как бы погрузился в себя, шел в противоположном направлении…
— И он пронесся мимо машины Тома Сойера, просто уходил куда-то в темно-зеленых штанах, помню, причем так и выплакивал глаза…
— Но он правда рыдал, прямо надрывался, у меня тоже на глаза слезы навернулись, у меня тоже…
— Заломив руки перед животом, будто в настоящем трауре, как мне показалось, или стараясь держать себя в руках…
— И, хоть его плач заглушил оркестр
— Прямо такие выворачивающие, телесные рыдания, из горла, хрипел весь его организм, просто выкручивался, даже глаз не отвести…
— И в самом деле выглядело так, что ему от этого больно, правда…
— Но куда он идет, было интересно мне, куда он…
— Потому что, когда мимо прошла платформа «Снукс», он уже пропал из виду…
— Не то чтобы температура почвы такой уж критичный фактор, хотя можно представить, что некая отдаленная корреляция существует; слушайте — кто знает?; и все же мне самой это до сих пор странно: выходить с градусником и втыкать в почву; потому что люди, ну знаете, скажут Что это она — полоумная какая-то? замеряет температуру собственного заднего двора?; но я это обожаю, обожаю в этом все: ощущение почвы, упирающейся в колени, или глинистые ароматы, что порывами доносятся с огорода, или просто видеть белые прямоугольники карточек с данными, торчащие у моих побегов, — обожаю, обожаю все; вот для чего, по-моему, и нужен задний двор, так что оставьте меня в покое; очевидно, я занята тут делом, своей сиренью: я разговаривала с Грегом, хозяином «Флауэр Бокс» на Мидтаун-плазе, и он тоже так считает; я давала ему пару образчиков, чтобы они их культивировали у себя в ростовой камере; там есть контроль и температуры, и влажности, там есть ксеноновые дуговые лампы, и Грег сказал, что для горшечных культур они применяют особую смесь хелатированных металлов, которая не на шутку раскочегаривает растительный процесс, так что, может, они доведут сиреневый цвет дальше; но и так никто здесь не видел ее настолько темной, настолько насыщенной: просто роскошный цвет; на самом деле возможно, что она первая с таким темным оттенком, хотя Грег и сомневается, что это считается за новый культивар; и бог с ним: все равно надеюсь отправить ее на Фестиваль Сирени в следующем мае — это было бы прекрасно; вот это действительно было бы прекрасно; потребовалось восемь поколений, чтобы дойти до такого, получить такой цвет, и это очень здорово; но я выводила ее аккуратно, даже скрупулезно; весь трюк на самом деле в том, чтобы выманивать доминанты и закрашивать рецессивы; только к этому все и сводится — идти наперекор проявляющимся тенденциям цветка и потом позволить времени довершить свое изощренное дело; это живой обмен, ведущий к красоте, уходящий корнями к поре, когда еще Джон Данбар впервые привез в город сирень почти сто лет назад; тогда он прибыл сюда со своими знаменитыми двадцатью разновидностями, причем некоторые произошли от сортов с Балканских гор, завезенных первыми колонистами; и теперь вся эта родословная пришла к такому экстраординарному сиреневому цвету…; хотелось бы верить, что Томас Хант Морган и даже аббат Мендель гордились бы моей любительской работой по скрещиванию: гороховина, плодовые мушки — а теперь сирень; кто знает, до чего они дойдут — два этих прекрасных потока, сирень и генетика, слившихся воедино здесь, где традиция сплетается с традицией…; право, от этого захватывает дух…
— А я к нему подойду и спрошу, вот так просто: подойду и прямо спрошу; он освобождается из «Гэллери Кафе» около 14:30, потом переходит Принс-стрит в «Мейгс», там-то я и буду поджидать; все будет нормально, но еще я ему дам понять, что для меня это не нормально: я использую свою нервозность, направлю так, чтобы она работала на меня; и легенда простая, совершенно обычная: мне тут с моей подружкой Риной достались билеты на концерт, но ее брат попал в больницу, так что ей приходится оставаться дома с дедушкой, который обозначает, что ему надо в туалет, чавкая губами; и мне кажется, ему понравится, что я приглашаю его — такой он человек; мне правда кажется, что ему понравится — уже так и вижу эту улыбку с моноямочкой; он будет меня за это уважать; я надену свою желтую футболку и заставлю себя говорить медленно, а когда дойду до угла, прямо на Принс, заставлю себе подумать: так, все, помни: ты — не ты; теперь ты кто-то другая; просто притворись, что ты — не ты, и вперед…