Потоп
Шрифт:
Король взглянул на Чарнецкого, но он только теребил бороду. Разнузданность ополченцев доводила его до бешенства.
— Ваше величество, надо сдержать слово! — сказал канцлер Корыцинский.
— Да, надо! — ответил король.
Виттенберг, который все время смотрел им в глаза, вздохнул свободнее.
— Ваше величество, — воскликнул он, — я верю вам, как Богу!
— А почему вы нарушили столько присяг, столько договоров? — спросил его пан Потоцкий, старый гетман коронный. — Кто воюет мечом, от меча погибает… Ведь вы захватили полк Вольфа вопреки условиям капитуляции!
— Это
Гетман взглянул на него с презрением и обратился к королю:
— Ваше величество, я не настаиваю на том, чтобы вы нарушили ваше слово, пусть вероломство останется на их стороне!
— Что делать? — спросил король.
— Если мы теперь отошлем его в Пруссию, то за ним пойдут тысяч пятьдесят шляхты и разорвут его прежде, чем он доедет до Пултуска… Надо было бы дать ему несколько полков для конвоя, а этого мы сделать не можем… Слышите, ваше величество, как воют?.. Есть за что его ненавидеть! Нужно сначала обеспечить безопасность ему самому, а остальных отослать тогда, когда буря утихнет.
— Иначе и быть не может! — заметил канцлер Корыцинский.
— Но как обеспечить безопасность? Здесь мы его держать не можем, здесь, чего доброго, вспыхнет междоусобная война! — проговорил воевода русский.
Тут выступил староста калуский, Себепан Замойский, и сказал, выдвигая губы:
— Вот что, ваше величество. Дайте мне их в Замостье, пусть посидят, пока все не успокоится. Уж я защищу его от шляхты. Пусть попробует вырвать!
— А в дороге как вы их защитите, ваша вельможность? — спросил канцлер.
— Ну, у меня еще есть на что слуг держать! Разве у меня нет пехоты, пушек? Пусть вырвут его у Замойского! Увидим!
Тут он подбоченился и стал ударять себя по бедрам, раскачиваясь на седле.
— Другого средства нет! — сказал канцлер.
— И я не вижу! — добавил Ланпкоронский.
— В таком случае, берите их, пан староста, — сказал король Замойскому.
Но Виттенберг, увидев, что жизни его ничто не угрожает, стал было протестовать.
— Мы не этого ожидали! — воскликнул он.
— Пожалуйте, мы не задерживаем, путь свободен! — сказал Потоцкий, указывая рукой вперед.
Виттенберг замолчал.
Между тем канцлер послал несколько офицеров объявить шляхте, что Виттенберг не будет отпущен на свободу, а заключен в Замостье. Волнение, хотя и не сразу, улеглось. Вечером общее внимание обратилось уже в другую сторону. Войска стали вступать в город, и вид отвоеванной столицы наполнил все сердца радостью.
Радовался и король, но радость его омрачала мысль, что он не смог в точности исполнить всех условий договора благодаря непослушанию ополченцев. Чарнецкий бесился.
— С таким войском никогда нельзя ручаться за завтрашний день, — говорил он королю. — Иногда они дерутся плохо, иногда геройски; все зависит от их прихоти, а случись что — и бунт готов!
— Дай бог, чтобы они не стали разъезжаться, — сказал король, — они еще нужны, а думают, что все уже сделали.
— Виновник этих волнений должен быть казнен, несмотря на все его заслуги, — продолжал Чарнецкий.
Был отдан строгий приказ отыскать Заглобу, так как все знали, что он поднял эту бурю, но пан Заглоба
Спустя неделю за каким-то обедом из уст Яна Казимира все услышали:
— Объявите-ка там, чтобы пан Заглоба больше не прятался, а то мы соскучились по его остротам.
Когда киевский каштелян пришел в ужас от слов короля, король прибавил:
— Если бы в этой Речи Посполитой в сердце короля была только справедливость, а не милосердие, то в груди его было бы не сердце, а топор! Здесь люди часто грешат, зато и скоро раскаиваются!
Король, говоря это, имел в виду еще и Бабинича, а не только Заглобу. Молодой рыцарь еще вчера припал к ногам короля с просьбой позволить ему ехать на Литву. Он говорил, что хочет поднять там восстание и трепать шведов, как некогда — Хованского. А так как король имел намерение послать туда опытного в партизанской войне офицера, то он сейчас же согласился, благословил его и шепнул ему на ухо такое пожелание, от которого рыцарь снова упал к его ногам.
Потом, не теряя времени, Кмициц двинулся на восток. Субагази, получив дорогой подарок, позволил ему взять пятьсот новых ордынцев, так что с ним шло полторы тысячи добрых воинов — сила, с которой можно было кое-что сделать. И голова молодого рыцаря горела жаждой битв и военных подвигов — слава впереди улыбалась ему… Он слышал уже, как вся Литва с восторгом и изумлением повторяет его имя… Слышал, как его повторяют чьи-то милые уста, и душа его окрылялась радостью.
Весело было ехать ему еще и потому, что куда он ни приезжал, он всюду первый разглашал весть о том, что шведы разбиты и Варшава взята. «Варшава взята!» Где только раздавался топот его лошади, всюду народ встречал его со слезами, всюду звонили в колокола и в костелах пели: «Тебе, Бога, хвалим».
Когда ехал он лесом, шумели темные сосны, когда ехал полями, шумели золотистые колосья — шумели и повторяли, казалось, радостную весть:
— Швед разбит! Варшава взята! Варшава взята!
XV
Хотя Кетлинг и был близок к особе князя Богуслава, но все же он знал не все и не мог рассказать Кмицицу всего, что произошло в Таурогах; его ослепляло еще и то, что он сам был влюблен в панну Биллевич.
У Богуслава было другое доверенное лицо — пан Сакович, староста ошмянский, и он один знал, как глубоко запала в сердце князю его прекрасная пленница и к каким способам он прибегал, чтобы завоевать ее сердце.
Любовь эта была просто жгучей страстью, так как сердце Богуслава не было способно к другим чувствам. Но страсть эта была до того сильна, что даже этот опытный в любовных делах кавалер терял голову. И не раз, оставаясь вечером наедине с Саковичем, хватал себя за волосы и восклицал:
— Горю, Сакович, горю!
Сакович сейчас же находил выход:
— Кто хочет взять мед, тот должен одурманить пчел, а мало ли одурманивающих средств у медика вашего сиятельства? Скажите ему только слово, и завтра же все будет сделано!