Потоп
Шрифт:
Оленька схватилась обеими руками за голову и, закинув ее назад, стала жадно втягивать воздух ссохшимися губами, а из груди ее вырывались стоны:
— Боже! Боже! Боже!
Но снова раздался голос ксендза, который все сильнее дрожал от волнения:
— «Когда же заботами нашими выздоровел, то отдыхать не стал, но дальнейшее участие в войне принял, со славой отличался, служа примером рыцарству обоих народов. После же благополучного взятия Варшавы был отправлен в Пруссию под вымышленным именем Бабинича…»
Когда в костеле прозвучало это имя, шум
— Значит, Бабинич — это он! Гроза шведов, спаситель Волмонтовичей, победитель в стольких битвах — это Кмициц.
Шум все усиливался, толпа стала тесниться к алтарю, чтобы получше разглядеть Кмицица.
— Боже, благослови его! Боже, благослови! — раздались сотни голосов.
Ксендз повернулся к скамье и перекрестил пана Андрея, который, прислонившись головой к краю скамьи, напоминал скорее мертвеца, чем живого человека, ибо душа его от счастья улетела к небесам.
Ксендз продолжал:
— «Там неприятельскую страну огнем и мечом опустошил, победе под Простками главным образом способствовал, князя Богуслава собственной рукой сразил и в плен захватил. Затем, вызванный в наше староство Жмудское, и там оказал огромные услуги, а сколько городов, местечек и деревень от неприятеля спас, про то тамошние жители лучше всех ведают».
— Знаем! Знаем! Знаем! — загремело в костеле…
— Утихните! — сказал ксендз, поднимая вверх королевское письмо.
«Посему мы, — продолжал он читать, — помня все его заслуги перед троном и отчизной, кои столь велики, что больших не мог бы сын оказать отцу и матери, порешили мы объявить этой нашей грамотой, чтобы столь великого кавалера, веры, престола и Речи Посполитой защитника, людская злоба не преследовала и чтобы заслуженная слава и всеобщая любовь его окружала. Пока же воля наша предстоящим сеймом подтверждена будет и все обвинения с него снимет, пока сможем наградить его свободным ныне староством Упитским, просим любезных нам обывателей староства нашего Жмудского удержать в памяти и в сердцах сии наши слова, кои повелевает нам сказать сама справедливость, всякой власти основание».
Ксендз кончил и, повернувшись к алтарю, стал молиться; пан Андрей почувствовал вдруг прикосновение чьей-то мягкой руки: взглянул — это была рука Оленьки… И не успел он опомниться и вырвать свою руку, как панна поднесла ее к губам и поцеловала в присутствии всего народа.
— Оленька! — воскликнул изумленный Кмициц.
Но она встала, закрыла рукой лицо и сказала мечнику:
— Дядя, пойдемте скорее!
И они ушли через дверь ризницы.
Пан Андрей попробовал встать и идти за ними, но не мог… Силы совершенно оставили его.
Зато через четверть часа он очутился перед костелом — его вели под руки пан Володыевский и пан Заглоба.
Толпы шляхты и крестьян теснились вокруг него; женщины с любопытством, свойственным их полу, спешили взглянуть на этого страшного некогда Кмицица, теперь спасителя Ляуды и будущего старосту. Круг смыкался все теснее, и ляуданцам пришлось окружить Кмицица и защитить его от натиска толпы.
— Пан Андрей, — проговорил пан Заглоба, — вот какой гостинец мы тебе привезли… Ты, полагаю,
Дальнейшие слова Заглобы затерялись в громких криках ляуданцев, повторявших за Юзвой Безногим:
— Да здравствует пан Кмициц!
— Да здравствует пан староста упитский!
— Да здравствует! — подхватила толпа.
— В Водокты! Все! — грянул пан Заглоба.
— В Водокты! В Водокты! Сватать пана Кмицица, нашего спасителя! В Водокты! К панне!
Все засуетились. Ляуданцы садились на лошадей, другие бежали к возам, к бричкам, к телегам. Пешие побежали напрямик через поля и леса. Крики: «В Водокты!» — гремели по всему местечку. Дорога запестрела разноцветными группами людей.
Пан Кмициц ехал на возке вместе с Володыевским и Заглобой и поминутно обнимал то того, то другого. От волнения говорить он не мог… К тому же они мчались так, точно на Упиту напали татары. За ними мчались все брички и возы.
Они были уже далеко за городом, когда вдруг пан Володыевский наклонился к уху Кмицица.
— Ендрек, — спросил он, — не знаешь ли, где та, другая?
— В Водоктах! — ответил рыцарь.
И тогда, ветер ли шевельнул усиками Володыевского или волнение, неизвестно, — но всю дорогу они торчали вперед, как у майского жука.
Пан Заглоба от радости пел таким страшным басом, что даже лошади пугались:
Двое нас было, Оленька, двое на свете — Только, сдается мне что-то, — будет и третий!..Ануси в это воскресенье не было в костеле — она должна была ухаживать за больной панной Кульвец. И была так занята, что только теперь могла помолиться.
Но не успела она произнести последнего «Аминь!», как послышался стук колес у ворот, и Оленька вихрем влетела в комнату.
— Ануся! Знаешь, кто этот Бабинич?! Это пан Кмициц!
— Кто тебе сказал?
— В костеле читали королевскую грамоту… Пан Володыевский привез!
— Так пан Володыевский вернулся? — воскликнула Ануся.
И вдруг бросилась Оленьке на шею. Оленька сочла это движение нежности доказательством Анусиной любви к ней, притом она была как в лихорадке… Лицо ее пылало, а грудь высоко поднималась, точно от большой усталости.
Она стала бессвязно рассказывать все, что слышала в костеле, бегала по комнате, как безумная, и повторяла:
— Не стою я его, не стою! — упрекала себя вслух за то, что она больше всех обижала его, даже не хотела за него молиться, в то время как он проливал свою кровь за Пресвятую Деву, отчизну и короля.
Напрасно Ануся, бегая следом за ней, пыталась ее утешать. Она повторяла все одно и то же, что она его не стоит, что она не осмелится взглянуть ему в глаза. То вдруг начинала рассказывать о его подвигах, о том, как он похитил Богуслава, как тот отомстил ему, о спасении короля, о Простках, о Волмонтовичах, о Ченстохове — и опять твердила о своей вине перед ним, которую она должна замолить в монастыре.