Потоп
Шрифт:
— Господи, да зачтется ему, что он погибает от руки неприятеля! Да зачтется ему, что он погибает от руки неприятеля!.. Прости прегрешения его! Помилуй его!
Так прошла для нее вся ночь. Ксендз пробыл в Любиче до утра и, возвращаясь, заехал в Водокты. Она выбежала к нему навстречу.
— Уже? — спросила она.
— Жив еще! — ответил ксендз.
В течение следующих дней из Водокт в Любич ежедневно скакали гонцы и каждый раз возвращались с одинаковым ответом: «Жив еще!» Наконец один из них привез известие, полученное от цирюльника, что Кмициц не только жив, но даже выздоровеет, так как раны заживают
Панна Александра пожертвовала щедрые дары в упитскую церковь, но с этого дня гонцов уже не посылали, и — странное дело! — в сердце девушки ожила прежняя обида на пана Андрея.
Ежеминутно приходили ей на память его преступления, которые она не могла ни забыть, ни простить. Одна смерть могла их предать забвению. Но раз он выздоравливает, они опять будут тяготеть над ним. А все-таки все, что можно было сказать в оправдание этого человека, она твердила каждый день…
Она так измучилась за эти дни, пережила такую страшную внутреннюю борьбу, что это даже отразилось на ее здоровье.
Пан Томаш встревожился этим и однажды вечером, когда они остались одни, спросил ее:
— Оленька, скажи мне откровенно, что ты думаешь о хорунжем оршанском?..
— Богу известно, что я не хочу о нем думать! — ответила она.
— Видишь ли… Ты исхудала… Гм… Может быть, ты еще… Я не настаиваю нисколько, но мне хотелось бы знать, что у тебя в душе… Не полагаешь ли ты, что воля твоего покойного дедушки должна быть исполнена?
— Никогда! — ответила она. — Дедушка оставил мне еще один выход… И в день Нового года я исполню его волю.
— Не верилось и мне, — ответил мечник, — когда тут прошли слухи, что Бабинич и Кмициц — одно лицо. Но ведь под Магеровом он сражался за отчизну против неприятеля и пролил кровь. Хоть и поздно он исправился, а все же исправился…
— Но ведь и князь Богуслав теперь уже служит королю и отчизне, — возразила с грустью девушка. — Да простит их обоих Бог, а особенно того, кто пролил кровь. Люди всегда будут вправе сказать, что в минуту несчастий и бедствий, в минуту упадка отчизны оба они были ее врагами и перешли на ее сторону только тогда, когда у врагов поскользнулась нога и когда им стало выгодно перейти На сторону победителей. Вот в чем их вина! Теперь уже нет изменников, ибо измена не приносит никакой выгоды. Какая же это заслуга? Разве это не новое Доказательство, что такие люди всегда готовы служить тому, у кого сила? Дал оы Бог, чтобы было иначе, но таких преступлений Магеровом не искупить.
— Правда! Не спорю… Печальная истина, но истина! Все прежние изменники перешли на службу к королю.
— Над хорунжим оршанским, — продолжала Оленька, — тяготеет преступление более страшное, чем над князем Богуславом: он дерзнул посягнуть на жизнь короля, чего испугался сам князь… Разве случайная рана может искупить такую вину? Я бы дала на отсечение вот эту руку, если бы этого не было… Но это было, и этого не вернешь! Бог, видно, сохранил ему жизнь, чтобы дать возможность покаяться… Дядя, дядя, ведь мы бы обманывали друг друга, если бы стали друг друга уверять, что он чист! И какая польза от этого? Разве совесть можно обмануть? Да будет воля Господня! Что разорвано, того не связать больше…
Больше Оленька не могла говорить; она разрыдалась; но это были ее последние слезы. Она высказала все, что было у нее на душе, и к ней снова вернулось спокойствие.
XXX
Молодецкая душа рыцаря ни за что не хотела расставаться с своей телесной оболочкой и не рассталась.
Через месяц после возвращения в Любич раны пана Андрея стали заживать, и скоро к нему вернулось сознание. Когда он в первый раз осмотрелся кругом, он сразу понял, что он в Любиче.
Затем он позвал к себе верного Сороку.
— Сорока, — сказал он, — Господь милосерд ко мне! Чувствую, что не умру!
— Слушаюсь, — ответил старый солдат, вытирая кулаком слезу. А Кмициц продолжал как бы про себя:
— Кончены мои испытания! Ясно вижу… Господь милосерд ко мне… Он с минуту молчал, и только губы его шептали молитву.
— Сорока! — сказал он снова.
— Чего изволите, пан полковник?
— А кто там в Водоктах?
— Панна и пан мечник россиенский.
— Слава тебе, Боже! Узнавали обо мне?
— Присылали каждый день, пока не узнали, что ваша милость выздоровеет.
— А потом перестали присылать?
— Потом перестали.
— Они еще ничего не знают, но узнают от меня самого. Ты никому не говорил, что я воевал здесь под именем Бабинича?
— Не было приказа! — ответил солдат.
— Ляуданцы с паном Володыевским еще не вернулись?
— Никак нет, но их ждут со дня на день. Этим и кончился первый разговор.
Две недели спустя Кмициц встал с постели и начал ходить на костылях, а в следующее воскресенье решил во что бы то ни стало отправиться в костел.
— Поедем в Упиту, — сказал он Сороке. — С Бога надо начать, а после обедни в Водокты!
Сорока не посмел прекословить и велел выложить сеном повозку. Пан Андрей оделся по-праздничному, и они поехали.
Приехали они довольно рано; костел был почти пуст. Пан Андрей, опираясь на плечо Сороки, прошел прямо к главному алтарю, занял место на скамье и опустился на колени. Никто не узнал его — так он изменился.
Лицо его было бледно, исхудало и обросло за время войны и болезни длинной бородой. Все думали, что это какой-нибудь проезжий сановник заехал помолиться. Всюду было много проезжей шляхты, которая возвращалась теперь с войны.
Костел стал понемногу наполняться народом; стали съезжаться и помещики даже из отдаленных местностей, ибо во многих местах костелы сгорели и обедню можно было слушать только в Упите.
Кмициц, погруженный в молитву, не видел никого; только скрип скамьи, на которой сел кто-то рядом, прервал его благочестивое раздумье.
Он поднял голову и увидел рядом с собой нежное и печальное лицо Оленьки…
Она также узнала его, так как вдруг посторонилась, словно в испуге. Лицо ее сначала вспыхнуло, потом вдруг побледнело, но страшным усилием воли она овладела собой и опустилась на колени возле него; третье место занял мечник.