Потоп
Шрифт:
Одна за другой подъезжали кареты, шарабаны и брички с местными сановниками и шляхтой. Двор наполнился экипажами, лошадьми и прислугой. Толпа, разодетая в шелк, в бархат, парчу и дорогие меха, наполняла так называемую «золотую залу», а когда в ней появился князь, сверкающий дорогими каменьями и с ласковой улыбкой на всегда угрюмом лице, к тому же изнуренном болезнью, офицеры воскликнули единогласно:
— Да здравствует наш гетман! Да здравствует воевода виленский!
Радзивилл окинул взглядом собравшуюся шляхту, желая убедиться, присоединилась ли и она к приветствиям военных. Оказалось, что лишь несколько человек повторили приветствие, но князь
— С вами, Панове, — говорил он, — мы одолеем врагов отчизны, которые замышляют погубить ее! Спасибо!
И он обходил всю залу, останавливаясь перед знакомыми, и не жалел ласковых слов: «дорогой брат», «милый сосед» — и не одно угрюмое лицо прояснилось под магической мощью этих теплых лучей панской милости.
— Трудно думать, — говорили недавние его недоброжелатели, — чтобы такой вельможа и сенатор был врагом отчизны: или он не мог иначе поступить, или видит в этом пользу для Речи Посполитой.
— Дай Бог, чтобы все изменилось к лучшему.
Но были и такие, что покачивали головами и точно говорили глазами: «Мы здесь потому, что нас к этому принудили».
Но они молчали, между тем как более податливые говорили так, чтобы их мог слышать князь:
— Лучше переменить монарха, чем погубить Речь Посполитую.
— Пусть Речь Посполитая заботится о себе, а мы о себе.
— Кто же, впрочем, нам подал пример, как не Великопольша.
— Крайняя необходимость заставляет прибегать и к крайним средствам!
— Extrema necessitas extremis nititur rationibus! [19]
— Tentanda omnia! [20]
— Доверимся князю и предоставим все ему! Пусть он правит Литвой!
— Он достоин этого! Если он не спасет нас, то мы погибли. В нем вся наша надежда…
— Он нам ближе, чем Ян Казимир. Наша кровь!
Радзивилл жадно ловил эти слова, подсказанные страхом или лестью, и не обращал внимания на то, что они выходили из уст людей безвольных, которые при первой опасности первые бы его и оставили, из уст людей, которых малейшее дуновение ветра колеблет, как волну. Он упивался этими словами и обманывал свою совесть, повторяя выражение, которое его больше всего оправдывало:
19
Исключительные обстоятельства требуют исключительных средств! (лат.).
20
Все надо испытать! (лат.).
— Крайняя необходимость заставляет прибегать и к крайним средствам.
Но когда, проходя мимо шляхты, он услышал из уст пана Южица: «Он нам ближе, чем Ян Казимир!» — лицо его совсем прояснилось. Самое сравнение с королем льстило его самолюбию, он подошел к пану Южицу и сказал:
— Вы правы, что в Яне Казимире на гарнец крови только кварта литовской, а во мне нет другой. Ежели же до сих пор эта кварта повелевала гарнцем, то от вас зависит изменить это!
— Мы готовы гарнцем пить здоровье вашего сиятельства! — ответил Южиц.
— Вот это дело! Веселитесь, Панове братья! Я рад бы всю Литву принять у себя.
— Для этого ее нужно было бы еще больше урезать, — сказал Щанецкий, человек смелый и острый не
— Что вы под этим подразумеваете? — спросил князь, пристально глядя ему в глаза.
— Что сердце вашего сиятельства обширнее Кейдан.
Радзивилл принужденно улыбнулся и прошел дальше.
В эту минуту маршал доложил, что ужин подан. Толпа последовала за князем в ту самую залу, где недавно был заключен договор со шведами. Маршал рассаживал гостей по знатности и сану; но, по-видимому, относительно Кмицица были даны особые распоряжения, так как он очутился между мечником и панной Александрой.
У обоих дрогнули сердца, когда они услышали свои имена, произнесенные одновременно, и оба решились не сразу; но, вероятно, им пришло на мысль, что отказаться — значит обратить на себя внимание всех гостей, и они сели рядом.
Кмициц решил быть равнодушным, точно около него сидела какая-нибудь незнакомая девушка. Но вскоре он понял, что ни он сам не может быть таким равнодушным, ни эта девушка не может быть для него настолько чужой, чтобы с нею можно было вести какой-нибудь незначительный разговор. Наоборот, оба поняли, что среди этой массы людей, среди чувств, страстей и желаний, они будут думать исключительно друг о друге. У них было прошлое, но не было будущего. Прежняя любовь и доверие были подорваны. Между ними не осталось более ничего общего, кроме чувства обиды и разочарования. Если бы и этот огонь погас совершенно, они чувствовали бы себя свободнее; но это могло сделать лишь время, а пока было еще рано.
Кмициц страдал невыносимо, но ни за что на свете не уступил бы своего места. Он жадно ловил шелест ее платья, следил за каждым ее движением, чувствовал исходившую от нее теплоту, и все это вместе доставляло ему мучительное наслаждение.
Он заметил, что и она следит за ним, хотя на вид не обращает на него никакого внимания. Им овладело неопреодолимое желание взглянуть на нее, и он стал искоса поглядывать в ее сторону, пока не увидел ее ясного лба, глаз, прикрытых темными ресницами, и белого, не подрумяненного, как у других дам, лица.
В этом лице для него всегда было столько притягательной силы, что сердце бедного рыцаря сжалось от боли. «Неужели под ее ангельской наружностью может скрываться такое жестокое сердце?» — подумал он. Но рана, нанесенная ею, была слишком глубока, и он мысленно прибавил: «Между нами все кончено, пусть тебя берет другой».
И вдруг он почувствовал, что если бы этот «другой» попробовал воспользоваться его разрешением, то он размозжил бы ему голову. При одной мысли об этом его охватил страшный гнев. Он успокоился лишь тогда, когда вспомнил, что ведь он сам, а не кто-нибудь другой сидит возле нее.
«Ну взгляну на нее еще раз, — подумал он, — а потом отвернусь в другую сторону».
И снова стал искоса смотреть на нее, но в эту минуту она сделала то же самое, и оба смущенно опустили глаза, точно кто-нибудь их поймал на месте преступления.
Панна Александра тоже боролась с собой. Из того, что произошло, из поступка Кмицица в Биллевичах, из слов Заглобы и Скшетуского ей стало ясно, что Кмициц заблуждается; он не был так виноват, не заслуживал такого презрения, такого безусловного осуждения, как она думала раньше. Ведь он спас тех честных рыцарей от смерти; ведь в нем было столько какой-то великолепной гордости, что, попав в их руки и имея письмо, которое могло его если не оправдать, то, по крайней мере, избавить от смерти, он не показал его, не сказал ни слова и пошел на смерть с гордо поднятой головой.