Потоп
Шрифт:
— Я помню князя Богуслава под Берестечком, — сказал Харламп. — У него был драгунский полк, вышколенный на французский лад и несший обязанности и пехоты, и конницы. Как офицеры, так и солдаты были почти сплошь французы и такие франты, что ото всех от них пахло всякими благовониями, как из аптеки. Благовоспитанность же и любезность они строго соблюдали даже во время битвы: проколов врага рапирой, каждый из них обязательно прибавлял: «Pardonnez moi!» [22] A князь Богуслав ездил среди них всегда улыбающийся, хоть бы во время самого горячего боя, ибо у французов в моде смеяться во время кровопролития.
22
Извините! (фр.).
— Да, — заметил Гангоф, — интересные вещи ожидают вас там, вы увидите самого шведского короля, а это после нашего князя первый воин в мире.
— И Чарнецкого, — прибавил Харламп, — а об его храбрости тоже немало рассказывают.
— Чарнецкий на стороне Яна Казимира и он наш враг! — ответил Гангоф.
— Странные вещи бывают на свете, — заметил, точно про себя, пан Харламп. — Если бы год тому назад кто-нибудь сказал мне, что сюда придут шведы, — все мы, конечно, были бы уверены, что будем их бить, а между тем…
— Не мы одни, а вся Речь Посполитая приняла их с распростертыми объятиями! — возразил Гангоф.
— Совершенно верно! — ответил задумчиво Кмициц.
— Кроме Сапеги, Госевского, Чарнецкого и коронных гетманов! — сказал Харламп.
— Лучше бросим об этом говорить, — ответил Гангоф. — Ну, мосци-полковник, возвращайтесь к нам в добром здоровье… вас здесь ожидают повышения…
— И панна Биллевич! — прибавил Харламп.
— Вам до нее никакого дела нет! — ответил резко Кмициц.
— Конечно, нет, я уж слишком стар. Последний раз… Постойте, Панове… Когда же это было?.. Да, во время коронации нашего милостивого короля Яна Казимира…
— Забудьте вы это имя! — прервал Гангоф. — В настоящее время над нами царствует Карл-Густав.
— Правда… Но привычка вторая натура… Ну так вот, последний раз, во время коронации Яна Казимира, бывшего нашего короля и великого князя литовского, я страшно влюбился в одну из фрейлин княжны Вишневецкой. Прехорошенькая была девушка. Но только я захочу подойти к ней, пан Володыевский тут как тут! Я с ним даже драться хотел, да в это время между нами затесался Богун, которого Володыевский выпотрошил, как зайца. Не случись он, вы бы меня живым не видели. Но тогда я готов был драться с самим чертом. Володыевский, впрочем, не подпускал меня к ней только из любви к другу, с которым она была помолвлена, еще большим забиякой… Я думал, что не переживу… Но когда князь послал меня к Смоленску, по дороге и любовь моя выветрилась. Доехав до Вильны, я и думать о ней перестал, и до сих пор остался холостяком. Нет лучшего лекарства от неудачной любви, чем путешествие!
— Так это правда? — спросил Кмициц.
— Ей-богу! К черту всех красавиц! Мне они больше не нужны!
— И вы уехали, не попрощавшись.
— Нет, не прощался; бросил только за собой ее красную ленту, как мне посоветовала одна старая женщина, опытная в любовных делах.
— Ваше здоровье! — воскликнул Гангоф, обращаясь к Кмицицу.
— Благодарю вас! — ответил Кмициц.
— Вам ехать пора, — заметил Гангоф, — да и нас служба ждет. Счастливого пути!
— Прощайте, Панове!
— Не забудьте бросить за собой красную ленту, — сказал Харламп, — на первом ночлеге
— Прощайте!
— Не скоро увидимся!
— А может быть, на поле битвы, — прибавил Гангоф. — Дай Бог, чтобы не пришлось воевать друг против друга.
— Этого и быть не может, — ответил Кмициц. И офицеры вышли.
На часах пробило семь. На дворе лошади били копытами о каменные плиты. Какая-то странная тревога овладела Кмицицем при мысли о предстоящем путешествии.
«Нужно ехать скорей, а там — будь что будет!» — думал он.
Но теперь, когда лошади уже фыркали за окном и наступил час отъезда, он почувствовал, что та жизнь будет для него чужда, а все, с чем он сжился, с чем невольно сросся душой и телом, останется здесь. Прежний Кмициц останется здесь, туда поедет другой человек, столь же чужой для всех, как и они, эти люди, для него. Ему придется там начать новую жизнь, а бог знает, хватит ли для этого желания.
Кмициц страшно устал душой, а потому чувствовал себя перед поездкой в новые страны, к новым людям бессильным… Ему даже казалось, что он будет там так же страдать, как и здесь.
«Ну, пора. Надо одеваться и ехать!»
«Но неужели не простившись?»
«Возможно ли, чтобы он, который был так близок с ней, стал так далек, что не может даже попрощаться перед дорогой? Вот до чего дошло! Но что же сказать ей?.. Разве лишь то, что все кончено, что «она может идти своей дорогой, а я своей». Но зачем говорить, когда это и без слов ясно. Ведь я уже больше ей не жених. Все прошло и никогда не вернется. К чему терять время, слова, к чему мучиться?»
«Не пойду», — сказал он.
Но ведь их еще соединяет воля покойного. Нужно расстаться без гнева, нужно сказать: «Вы меня не хотите, я возвращаю вам слово. Забудем о завещании; и пусть каждый из нас ищет счастья, где может».
Но она может ответить: «Я давно уже это сказала вам, к чему же повторять».
«Не пойду», — повторил Кмициц.
И, надвинув шапку, он вышел в коридор. Хотел вскочить на лошадь и поскорее очутиться за воротами.
Но вдруг точно кто схватил его за волосы.
Им овладело такое страстное желание повидаться с нею, что он не рассуждал больше и не шел, а бежал с закрытыми глазами, точно хотел броситься в воду.
У самой двери, около которой стояла стража, он наткнулся на слугу мечника.
— Пан мечник у себя? — спросил он.
— Пан мечник в цейхгаузе.
— А панна?
— Панна у себя.
— Доложи ей, что пан Кмициц уезжает и хочет с нею проститься. Слуга пошел исполнить его приказание, но не успел он вернуться с ответом, как Кмициц взялся за ручку двери и вошел, не спрашивая разрешения.
— Я пришел с вами проститься, — сказал он, — бог весть, увидимся ли мы когда-нибудь. Я хотел ехать, не простившись, но не мог. Кто знает, вернусь ли я и когда вернусь. Лучше расстанемся без гнева, чтобы нас не постигла кара Божья. Мне многое хотелось бы сказать, но я не могу. Не было счастья, значит, не было воли Божьей, и теперь, хоть головой об стену бейся, ничто не поможет. Не осуждайте меня, и я вас судить не буду. Не будем обращать внимания на волю покойного, ибо она перед Божьей волей ничего не значит. Дай Бог вам счастья и спокойствия! Главное: простим друг другу. Не знаю, что меня там ожидает. Но дольше оставаться здесь я не могу… Нет для меня спасения… Я ничего здесь не могу делать, как только по целым дням думать о своем горе и ничего, в конце концов, не выдумать. Мне нужен этот отъезд, как рыбе вода, как птице воздух, иначе я с ума сойду!..