Повесть о днях моей жизни
Шрифт:
У церковной ограды стоял высокий светлоусый человек с чахоточным лицом. В руках его была картонная папка, перевязанная сахарной веревкой. На груди приколот красный бант. Рядом с ним строго вытянулся тщедушный белоглазый босой старик в замашной рубахе с шашкой на боку и красною перевязью, а вокруг группа мужиков и ребятишек внимательно слушала чахоточного человека с папкой. Толпа около него то росла, то сбывала. Одни пролезали в середку и согласно поддакивали светлоусому, другие равнодушно курили.
– -
– - Я свое дело знаю,-- уверенно ответил тот.
– - Ты, шахтер, постоянно выдумываешь,-- укоризненно говорил светлоусому мужик лет шестидесяти.-- Тебя и каторга не угомонила.
– - Нет, ты, дядя Сашка, молчи,-- убежденно говорил светлоусый.-- Ты нам голову не крути, как по пятому году... Забыл пятый год? Спина подсохла? Ты, дядя Сашка, слушайся меня, я председатель...
Светлоусый закашлялся, и тонкие губы его посинели.
Кучка баб, шумно поднявшаяся с травы, прервала их препирательства. Мальчишки с колокольни что-то кричали возбужденными голосами. Снизу, из-за сиреневой поросли, мчался верховой в красной рубахе.
– - Едет! Едет!
– - кричал он, и на солнце, как осколки чайного блюдца, блестели крупные зубы его.
Мужик бил пятками лошадь в бока, дергал пеньковый повод, лошадь старательно прыгала, мужик, не переставая, дерюжился:
– - Едет! Дайте, пожалуйста, закурить...-- Осадил мокрую кобыленку перед светлоусым: -- Едет, Петр Григорьевич!
– - и расплылся в широчайшую улыбку: -- Вот черт, насилушку дождались!
– - Опять пузырем свалился с лошади, восхищенно кричал: -- Кнутягой меня жвыкнул, глазыньки лопни!
Мужик быстро приподнял подол, показывая светлоусому красный рубец на животе.
– - Видал?
– - радостно спросил светлоусый дядю Сашку.-- Не переменился карахтером...
– - Меня, понимаешь, приморило на солнышке, я уснул... Будто гора какая-то, огни.
– - К брани,-- промолвил светлоусый.
– - Нет, Петр Григорьевич, к пожару!
– - воскликнул верховой.
– - Чтоб ти чирий на язык,-- ответили ему.
– - Провалиться на месте, к пожару... Гора, огни, шшебень... А он, понимаешь, подкрался на карачках да к-кэк меня дернет по пузу!..
– - Видал?
– - сквозь кашель и пот переспросил председатель и восхищенно потер руки.-- Слышишь, Демьян, а из себя-то он какой -- прежний?
– - Не-е, куда там, к чертям, прежний, чище молодого князя, накажи бог... Вот погоди, глянешь...
Мужик ввинтился в нахлынувшую толпу, тряс головой, рассказывая, как он уснул, как не слыхал, когда подъехали и как он подкрался. То и дело он поднимал
– - К-кэк, понимаешь, дерябнет кнутиной... Я спросонок-то: да ты за што ж меня, мать твою разэтак!
– - да было драться к нему. Гляжу, а это он. Головушка моя горькая!
– - С дуру-то еще ляпнул бы его. Мы бы тебе кишки выпустили.
– - Не, я сразу огляделся.
Ему говорили, хлопая по спине:
– - Мало тебе, дураку, правое слово, мало. Послали караулить, а он дрыхнет, гад.
– - Да, дрыхнет, разве я нарочно... Солнышко приморило, гора, огни, как на пожаре...
– - Слышь, Демьян, постой, а узнал он тебя?
– - Сразу, глазыньки лопни, сразу.
– - Слышь, Демьян, постой, а ты узнал его?
– - Еще бы, как глянул -- он!
– - А говоришь, он теперь на молодого князя похож! О брехло!
– - Стало быть, на молодого... Там, брат, на нем сибирка одна чего стоит -- желтищая, с подкладкой, картуз -- желтищий... в очках...
– - И еполеты?
– - Еполеты при мне снял, ну их, говорит, в озеро, что я, говорит, царь, што ли... К-кэк, понимаешь, урежет меня кнутягой, да как засмеется, во черт!
– - Слышь, Демьян, постой, а говоришь: сразу узнал, что ж ты брешешь, мот? Ведь он в деревне в лаптях ходил и сибирка свойского сукна, а сейчас как князь... Как же ты узнал его?
– - Как, как -- по лошади.
– - Да брешешь, дурак. Ты, должно, и пузо-то сам расцарапал себе.
– - Провалиться на месте, не сам. Ну-ко, расцарапай себе; думаешь, не больно? Робята, да подите вы к лешему; "брешешь, брешешь!" -- кобеля нашли!
С колокольни снова закричали:
– - Едет, видно!
Толпа запенилась кумачом, тревожно забурлила, и над головами поднялся лес красных флагов.
...Сын услышал легкий перезвон колоколов, насторожился. Старик торопливо застегивал полушубок. Руки его тряслись. Он то сбрасывал босые ноги на грядку, то поджимал под себя. Широкий радостный благовест раздался над полями.
Старик крепко впился руками в возок телеги. Срывно бились жилы на висках его. У церкви толпа нестройно колыхнулась, и закачались знамена.
Были слышны сотни ног. Сотни грудей под волны благовеста глухо и нестройно пели. Толпа казалась несметной. Хвост ее обволакивала пыль.
Сын посерел, сидя с обвитыми вокруг колен руками.
Толпа вышла за крайние избы и остановилась. Уши хлестнул крик ее: "Р-рр! р-ра!" Из смежного переулка, с юга, из-за ребер хилых сарайчиков, в нее втекал новый поток песен, флагов, человеческих тел. На миг замолкший колокол опять метнул в поля медные волны.
– - Остановись,-- сказал тихо сын.