Повесть о днях моей жизни
Шрифт:
Егор привязал отощавшую лошадь к палисаднику, пригладил ладонями по голове лохмы, обил с портов пыль, вздохнул, откашлялся.
– - Тут, что ли, пройтить?
– - спросил он у зобастой бабы в желтом расстегае, несшей на коромысле ведра воды, кивая на решетчатые дверцы.
– - Тут, а где же?
– - Баба остановилась и, выпятив живот, с любопытством поглядела на приезжего.
– - Ты, дядь, чей?
– - Дальний, девка, аж из-под Осташкова.
– - Старик скупо улыбнулся.
– - С полным тебя встретил: может, бог пошлет удачу.
Двухэтажная школа помещалась в саду. Цвели яблони. Прямые,
– - Ишь ты, что натыкал: как у князя... Ах ты, господи, помилуй!..
Постучав в томно-зеленые, выкрашенные масляного краскою двери, он сиял по привычке шапку, незаметно перекрестился и вытер ноги.
– - Ты не туда ломишься!
– - закричала та же баба, проходя с пустыми ведрами.
– - Ступай отсель!
– - Она, как птица переломанным крылом, неопределенно махнула свободной рукой и скрылась за вишневником.
Егор, все так же держа шапку в руках, повернул за угол. Навстречу выскочил беловолосый мальчик лет тринадцати, с лопатою в руках.
– - Погоди-ко, эй, шустряк, чего ты так несешься?
– - закричал Егор.
– - А что?
– - остановился тот.
– - Вот то-то, что "а что", где тут у вас набольший?
– - Николай Захарыч?
– - Какой тебе Миколай Захарыч, самый набольший?
Мальчик прыснул.
– - Это же и есть Николай Захарыч, эвона, -- он указал лопатой за кусты сирени, -- в парниках. Ты что, аль сына хочешь к нам приладить?
– - Да, Васютку, -- обрадовался Егор.
– - Ты тоже учишься?
– - А как же... Я -- талызинский, на фершала хочу.
– - Это-то мне и нужно!
– - просиял мужик.
– - Слава тебе, господи, добрался!..
Осенью, после воздвиженья, Егор привез сына в Городище, пристроил его у своей новой приятельницы -- нищенки, и Вася четыре года учился у Николая Захарыча разным наукам. Через каждые шесть недель Егор запрягал Гнедка Рупь-Пять, клал в телегу муку, картофель, полбутылки масла или кусок сала, мать завертывала в тряпицу пару сдобных лепешек и десяток яиц, укладывала чистые рубахи, и старик, перекрестясь, трогался в путь. В селе Верхососенье, на полпути от Городища, Егор забегал в бакалейную за нюхательным табаком для приятельницы: если были лишние деньги, прикупал на пятачок коробку "народного" чая, а приехав, здоровался с побирушкой и спрашивал:
– - Ну, как твоя?
– - Талька-то?
– - Старуха морщилась, поднимала кверху голову и, приставив кривой палец к бородавке на губе, важно отвечала:
– - Талька, шельма, теперь свое дело знает, парень... Талька -- ее, брат, теперь не схватишь, вот что я тебе скажу.
Егор кивал головою.
– - Еще много?
– - Скоро... одну зиму... А тогда и учительша. Егорушка, подумай-ка, эх, ми-и-лай!.. "Я, грит, тебя, бабонька, возьму к себе на воспитание... Будет, грит, таскаться-то с мешком: пора отдых знать..." -- Старуха хныкала от радости и вытирала красно-бурый нос, похожий на лесную грушу, полой кацавейки.
– - "Будет, грит, помаялась..."
Прибежал Васютка.
– -
– - На коленках не стоял?
– - У нас не ставят, -- скороговоркою отвечал он, целуя отца.
– - Поесть нечего?
– - Ну, так розгами, если не на коленях, -- поддерживал Егор.
Мальчик искоса глядел на него и нехотя, как с человеком, ничего не понимающим, отвечал:
– - Что у нас церковная, что ли? Это дьякон своих чистит, как облупленных, а наша министерская.
– - Он задорился, и в голосе его проскальзывала гордость.
– - У церковников за каждую провинность бьют, а мы в игры не пускаем, кто проштрафится.
– - Ты бы насчет игров-то обождал, -- говорил старик, разглядывая сына.-- Нам с тобой учиться во все жилы надо, до делов скорее добиваться, а потом уж...
– - Игры нужны для физического тела, -- возражал Васютка, -- так нам Николай Захарыч говорит, он первый затирала.
Сбитый с толку непонятными словами, Егор умолкал, а побирушка блаженно посмеивалась:
– - Ох, уж этот Миколай Захарыч, супостат, ну, прямо -- андел божий, язык отсохни!..
Вася доставал из печки вареные картошки, побирушка грела воду в чугуне, и друзья усаживались вокруг большой деревянной чашки чаевать. Утром Егор уезжал, опять наказывая сыну не лениться.
Когда на шестнадцатом году Василий с двумя товарищами поехал сдавать экзамен в город и слуху не подавал полторы недели, Егор исчах, пожелтел. С утра до ночи он толокся в волостном правлении, поджидая земскую почту, вздыхал, потел, надоедал начальству. Наконец, на двенадцатый день пришла открытка, в которой сын писал, что принят на казенный счет, просил родительского благословенья, чистых рубах и немного денег. Егор бросил пашню, заложил Шаврову женины холсты и шубу, благо было бабье лето, и в ту же ночь, не поужинавши, укатил на станцию, оттуда -- к Васе. В городе прожил четыре дня и воротился молод-молодешенек.
Первые слова его, какие он сказал старухе, перешагнув порог своей избы, были следующие:
– - Ну, и штука, Анна, сам не чаял!..
После того целую неделю, праздничный и гордый, рассказывал всему околотку, что он видел в большом городе, какое у Васи высокое начальство, дорогая обувь-одежа, на радости плакал и шутил, а старуха, слушая, крестилась на иконы и шептала:
– - Ты, мужик, не сглазь, пожалуйста, к добру бы твои речи... Матушка царица, есть-то им дают чего-нибудь?
Егор прищелкивал:
– - С таре-е-лочек, лупи их кожу-мясо!
Успех Васи окрылил Егора. Сразу и навсегда замерли в душе тяжелые сомнения, растравляемые в течение четырех лет насмешками соседей: родилась уверенность, что все заботы не пропали даром.
Этот же успех заткнул глотку пустословам: куда-то спрятались ехидные улыбочки, презрительное фырканье и лицемерные сожаления о том, что старик губит сына, отрывая его от крестьянского дела, замолкли и пророчества о том, что Вася избалуется, привыкнет к легкой жизни, сладкой пище и прогулкам, а старого отца с матерью забудет; наоборот, все стали завидовать Егору и всячески выхвалять сына, вспоминая, как он еще в детстве был смышлен и ласков, никогда ни с кем не дрался, отцу помогал исправно, матерщины не любил, а праздники сидел за книгой.