Повесть о днях моей жизни
Шрифт:
За деревней запылило.
– - Едут!
– - завизжали ребятишки, бросаясь навстречу. Большие вытянули шеи, суетливо оправляя рубахи; разговор примолк, и чем ближе подъезжала телега, тем сильнее росло нетерпение. Анна помчалась в амбар за новым сарафаном. Ей кричали:
– - Не ходи уж, после принарядишься, гляди-ко: близко!
Она остановилась, развела руками, поглядела на грязный подол и снова побежала:
– - Как же это, господи, Васютка едет, а я пугалом одета; я успею...
Несколько человек, потеряв терпение,
– - Здравствуйте вам,-- проговорил он, чихая от пыли.-- Аль кто умер? Продать нечего?
– - Черт бы тебя побрал!
– - закричал Созонт Максимович, топая ногами.
Ульяныч вытаращил глаза от изумления.
– - Носит тебя, домового, невпору!.. Тут, можно сказать, заждались до смерти, а он, как нарочно... Отвернул бы хоть с дороги-то, анчутка безбородый!
Вася с отцом выехали с другого переулка, откуда их не ждали, и Созонт Максимович даже немного обиделся за это.
– - Словно на смех,-- проворчал он.-- Их ждешь с большака, откуда много ближе, а они прутся с полей; тоже норовят смудрить, навыворот как-нибудь уладить...
Егор сиял, как новый самовар. На телеге, доверху для мягкости набитой сеном, рядом с ним сидел оторопевший от такой встречи и от такого множества народа белокурый паренек с большими синими глазами, худенький, немного бледный, коротко подстриженный. На нем -- суконная господская шинель с серебряными пуговицами, темно-синий картуз при звезде и новая курточка, из-под которой выглядывает тонкий краешек белого воротничка.
– - Сыночек, Васенька!
– - закричала мать, бросаясь к телеге.-- Деточка моя ненаглядная, соколик ясный!..
Парень соскочил с веретья, крепко обнимая залитую слезами старуху. Сбоку прижались плачущие сестры, становясь на цыпочки и целуя его в щеки, голову и суконную одежду. Егор бережно, словно икону, держал в руках свалившийся картуз Васютки, потихоньку гладя козырек и сдувая пыль с околыша.
В толпе гудели:
– - Вот это я понима-аю!.. Вот это, братцы мои, ловко!..
– - Пуговицы-то, пуговицы-то, господи!
"Книжка" -- высокий, тощий мужик, сипел двоюродному брату, крутя головой:
– - Микит, ты слышь, гляди-ка: ну, прям, не отличишь от Винамей Гаврилыча, грозой меня убей, не отличишь!..
– - Экось, сучьего сына, до каких дедов дотяпался: в перчатках, серые портки на улицу, аж страшно!.. Вот, так Васенька-Васёнок, вот так молодчинище -- за всю деревню постарался!..
Потом, как в церкви, мужики стали в порядок и один за другим подходили к приезжему здороваться. Некоторые бестолковые бабы, по забывчивости, крестились, целуя его, а опомнившись, сплевывали и говорили:
– - Ах ты, чума тебя возьми, миленка,-- словно к Миколай-угоднику присунулась!..
– - Ты по-бабьи, в полусапожках, деточка! Не холодно зимой-то? Пальчики не мерзнут?
Сзади, от дверей, раздался испуганный шепот:
– - Робят, что ж вы Созонт Максимыча-то, а? Вы о чем же думали? Его надо передом; вот бестолочь какая!.. Робят, пропустите, ай оглохли?.. Потеснитесь малость... К сторонке, к сторонке... Ну и наказание, ей-богу... Староста, чего же ты пялишь бельма -- доставай медаль -- и в шею!
– - Эй вы, а то ж-живо!
– - взмахнул палкой Морозенок, брат старосты.-- Чиш-ше!..
Размякший от всеобщего почета, Шавров крякнул, оправил жилетку, подойдя, троекратно поцеловался с Васей, а с Егором поздоровался за руку и, ласково улыбаясь, проговорил при гробовой тишине:
– - Пойдем ко мне, Егорыч, на чашечку чая: я уж бабам приказал наладить самоваришко.
Лица у всех после слов Созонта Максимовича стали такими, будто каждому положили в рот по куску сахара.
– - Чаевать зовет... Самовар, бат, с самого утра фырчит; пожалуйте, грит, милости вас просим,-- зашептали бабы.
Но стоявшая рядом с Василием мать замахала руками:
– - Нет, Созонтий, уж он нынче пусть у нас побудет: чаю у нас тоже прорва наготовлена.
Бабы дергали сзади ее, щипали за крестцы, шипели:
– - Замолчи, дуреха, замолчи!..
А она не унималась:
– - Чаю у нас даже не повыхлебатъ!
– - Ваш-то в чугуне, навозом, поди, пахнет, от него стошнит...-- мягко заметил Шавров.
– - Ничего, родимый, уж мы как-нибудь, по бедности своей, в чугуне... А к тебе он завтра примчится... Как только проснется, так и привалит...
– - Ну, как хотите, -- сказал хозяин, разобиженный.-- Как вам угодно, я всем сердцем... Если в случае понадобится сахар или монпасеи, приходите в лавку... Опахал картошки?
– - обернулся он ко мне.-- Дрова бы сложил в кучу; бегаешь по всем местам, как полоумный!..-- Вытулив хребет и как-то по-особому, не по-шавровски, расставляя ноги в светлых сапогах, Созонт Максимович побрел к себе...
Вася перецеловался со всеми, сколько у избы было народу, всем пожимал крепко руки и приговаривал:
– - Ну, здравствуйте!.. Живы-здоровы? Вот и слава богу, вот и хорошо!
Подходя ко мне, спросил у "Книяши":
– - А это чей же такой тощенький: я его что-то не знаю?..
– - А это, Василий Егорович, работник Максимыча,-- закричало несколько голосов.-- Это Ванюшка осташковский, грамотей хороший, читарь, но только, конечно, против вас в подметки не годится!..
Вечером подвыпивший Егор плясал на старости годов "камаринского мужика" и называл себя удаленьким молодчиком, старуху -- душой девицей и лез к ней жировать, а у нас Шавров, смертельно пьяный, таскал по полу окровавленную Гавриловну за волосы, а из покрасневших глаз его потоком лились слезы.