Повесть о лейтенанте Пятницком
Шрифт:
– Что ты мне душу вяжешь! Все зависит от обстановки. Командир обязан это делать, иначе он не командир...
Еловских сопел и разглядывал Романа хмельными глазами. Навалился ребрами на столешницу, погрозил пальцем:
– По харе вижу - сможешь... Второй, третий и пятый раз сможешь. А я нет. Кончился во мне командир, под Вилкавишкисом дух выпустил.
– Вспомнишь своих ребят,- с надсадной тоской произнес Хасан Костяев,горло перехватывает. А если всех вспомнить? Миллионы в земле зарыты! От такой мысли сердце не должно выдерживать, а оно выдерживает, жить велит,
Роман прикрыл глаза, вздохнул и, будто досадуя на что-то великое и мудрое, но поступающее вопреки своей сущности, продекламировал:
– "Что ела ты, земля,- ответь на мой вопрос,- что столько крови пьешь и столько пьешь ты слез?" Сто лет назад написано. Сейчас слез и крови больше...
– Напишут и об этой войне, не хуже напишут,- убежденно сказал Костяев.
– Все стихотворение - две строчки,- продолжал Пятницкий,- а какая страшная картина! Будто убитые за все войны человеческой истории враз в один голос спросили. Только земля тут ни при чем. Дождями, солнцем была бы сыта, а люди кровью ее, кровью... Своей кровью. Наши потомки будут ужасаться тому, что творилось. Им мало будет наших писем, стихов, книг. Антропологи найдут способ, как из атомов распыленной под солнцем мертвой человеческой плоти воссоздать, вернуть к жизни хоть одного фронтовика, чтобы спросить его: как вы могли все это вынести и победить? Услышать свидетельство не от бессловесных, немых, бесплотных документов - от живого человека.
– Оставлю в гильзе записку,- сказал Еловских застоявшимся голосом,чтобы меня первого воскресили.
– Не надо воскресать, Павел,- с улыбкой возразил Костяев.- Раскаешься. Из четырнадцати миллиардов нервных клеток, что имеет человеческий мозг, умственной работой мы занимаем только семь процентов. У тех, которые тебя оживят, разовьются все четырнадцать миллиардов. И будешь ты перед ними дурак дураком. Олигофрен, одним словом.
– Нет, Костяев, хоть вполглаза глянуть, что там за нашей смертью, за какие коврижки мы умирали.
В это время растворилась дверь, всунулся ординарец капитана Костяева.
– Сальников идет!
– испуганно предупредил он.
– А-а, вы здесь, соколики!
– голосом городничего приветствовал своих комбатов вошедший следом за бдительным солдатом капитан Сальников.- Как, голубчики, поживаете?
Толстоногий, широкогрудый, бренча расшатанными дощечками паркета, он прошел к столу, потряс одну флягу, другую.
– На который заход нацелились?
– Шабашим, товарищ капитан,- улыбнулся Костя-ев.- Но с вами... Галимзянов, марш за резервом!
Ординарец рванулся к двери, но Сальников вытянутой рукой преградил ему путь.
– Не надо. Мы у Сергея Павловича коньячком побаловались. На вашу сивуху теперь не потянет.
– Как хотите. Было бы предложено.
– Спасибо, Костяев. На огонек зашел. Опасение возникло - не засиделись бы.
– Напрасно вы так, товарищ капитан,- успокоил комдива Еловских.- Не у тещи, поди...
Глава двадцать четвертая
"Студебеккер" натужно гудел и спячивался. Подфарники скудно отодвигали кромешную тьму, освещая понизу
Взвизгнули тормоза. Старшина Горохов, чертыхаясь, поспешил к машине и стал колотить кулаком в дверцу кабины:
– Конопатый! Чтоб тебя мама разлюбила. Куда прешь, не видишь?
Коломиец высунулся из машины, разглядел старшину и, огрызаясь вполголоса, спрыгнул на землю. Хлопнул в сердцах дверцей, пошел посмотреть, что так разволновало Тимофея Григорьевича.
– Любуйся!
– кричал Горохов, тыча лучом фонаря в задние скаты. Поплясывая конусом света, показал развал мешков и ящиков.
– А, сатана вас углядит в темноте. Нашли, где каптерку...успокаиваясь, упрекнул старшину командир отделения тяги.- Хорошо, хоть консервы давнул, мог бы вас вместе с писарем.
– Замолкни, дура коричневая,- проворчал Горохов и стал уточнять потери от содеянного Коломийцем.
Урон был невелик. Старшина, облегчая себя воркотней, сказал:
– Колька, за это безобразие я тебя "наркомовской" лишу... Спячивай сюда. Курицын сын, и вся шоферня у тебя такая...
Ориентируясь на свет машины, натыкаясь на ветви, прибежал восторженно-довольный Алеха Шимбуев. Не опуская согнутой руки, которую, чтобы не остаться без глаз, держал у лица, Алеха радостно доложил:
– Дядька Тимофей, тут изба - что надо! Совсем целая. Шесть комнат, всю батарею разместить можно. Две я досками подпер - комбату и под каптерку. Надо перетаскать шмутки.
Старшина посмотрел в ту сторону, откуда заявился Алеха. Отдаленные плотной темнотой, там изредка вспыхивали запретные огни фонарей, обрисовывая квадраты окон. Пушкари обследовали жилье, спеша приткнуться, уснуть, забыться перед новыми заботами.
– Ничего перетаскивать, Алеха, не будем. Завтра.
Шимбуев еще не все сказал о разведанном в доме.
– Дядька Тимофей, барахла-а там... Полные шкафы... Ужас. А пери-ины...
– Я те дам перины,- Тимофей Григорьевич строго посмотрел на оживленного Шимбуева.- Руки оторву по самое некуда. Видел за деревней стога соломы? Вот и тащите, лучше перин будет.
– А комбату? Тоже на соломе?
– скосился Шимбуев на старшину.
– Комбату возьми две перины. И простыни две. Да смотри, чтобы стираные, а то наградишь лейтенанта фашистскими вошами.
– Что ты, дядька Тимофей, разве я без понятия,- откликнулся Шимбуев, соображая, как под командирскую марку и себе перину организовать.
– Без понятия... Понятия в тебе еще с гулькин нос. Иди давай. И смотри насчет барахла. Тут ведь люди живут, хотя и немцы. Может, сироты, у которых мы отцов поубивали. Очухаются в бегах, вернутся. Им жить надо.
– Слушаюсь, дядька Тимофей, всем накажу.
Из-за "студебеккера" появился лейтенант Пятницкий. Старшина скользнул по нему светом фонаря.
– Товарищ комбат? До-олго вас мурыжили...
– На батарее как дела?
– спросил Пятницкий.
– Очень даже хороши, только никуда не годятся.