Повесть о первом взводе
Шрифт:
– Медленно идуть, - намекнул он.
– Сейчас в самый раз ударить. Пока очухаются, штуки две накрыть можно.
– Рано, Малюгин, подождем еще немного.
– Столяров тянул время. Пока они не знают, где стоит орудие, пока они думают, что их встречает батарея, они будут медлить.
Но и подпускать танки вплотную тоже нельзя. Раздавят.
– Все! Выкатываем орудие!
– решил лейтенант.
Они установили пушку. Столяров припал к прицелу...
– Снаряд! Еще снаряд! Снаряд!.. Снаряд, снаряд!
Пять выстрелов ударили подряд. Первый - мимо. Второй
Но добивать некогда. Танкисты орудие засекли. У них еще шесть стволов. С противным скрежетом слева зарылся в землю снаряд. И еще один - впереди. И еще, и еще... Несколько угодило в омет и сразу запахло гарью... Танки были бронебойными. И это спасло. Если бы стреляли осколочными, никто бы не уцелел.
– Вывозим орудие!
– приказал Столяров.
– Станины! Быстро!
Игра в прятки продолжалась.
Малюгин и Гольцев вырвали из земли сошники и свели станины. Трибунский и Столяров налегли па колеса.
Снаряды ложились близко, рядом. И неестественно было торчать возле пушки, если можно пробежать всего десяток метров и укрыться от смерти... Это, наверно, самое большое противоречие на войне, - а быть может, не только на войне, - противоречие между инстинктом самосохранения и чувством долга.
Орудие пошло почти сразу. Оно медленно двигалось по пройденной ранее колее, и рядом с колеей прибавлялись на земле глубокие следы от сапог.
Наверно это правда, что во время боя у людей прибавляются силы. Столяров почувствовал, что они могут катить орудие бесконечно: сколько надо и куда надо. Значит, можно не просто укрыть его, можно занять новую позицию и продолжать бой...
– На тот край!
– тяжело выдохнул он, с трудом переставляя ноги, вязнущие в рыхлой земле.
– Они нас здесь будут ждать... А мы их оттуда...
Установили орудие у левого края омета. Танки не стреляли. Не в кого было стрелять. Они медленно шли вперед, опасались, что орудие, которое обстреляло их, здесь не одно. Гольцев принес два ящика снарядов.
* * *
Быстро развернулись и выпустили десять снарядов. Кажется, в один танк угадали. Или в два. А может и не угадали. Разве на таком расстоянии разберешь? Да и разбираться некогда.
Танки ответили беглым. И снова они катили орудие на противоположный край омета, на прежнее место. А там горела и дымила подожженная снарядами солома.
– Горит, - уставился на огонь Гольцев.
Пушка встала.
– Гольцев, чего остановился?!
– закричал, срывая голос, Столяров.
– Пусть горит! Дымовая завеса! Под дым! Покатили!
Стреляли из дыма, прижав пушку к горящем омету. Врубили два снаряда в "тигр", а тому хоть бы что. Остановился и выстрелил пару раз. Но не попал. Потащили пушку на левый край и оттуда сумели остановить один танк... И опять тащили пушку, и ящики со снарядами, и опять стреляли.
Встречный бой, он самый тяжелый и бестолковый.
* * *
– Второе орудие подошло, - понял Столяров.
– Успели!
Возле развалюхи, куда лейтенант приказал поставить второе орудие, мелькали вспышки выстрелов.
И сразу стало легче. По-прежнему, выбивались из сил, волокли пушку, по-прежнему бегали за снарядами, и лейтенант Столяров ловил в перекрестие прицела танки... Но были уже не одни. А это совсем другое дело...
Но танки неумолимо приближались. Впереди шли оба "тигра". У этих лобовая броня такая, что ее и бронебойный из 57-миллиметровки не брал. Если бы в гусеницу попасть... Но такое, чтобы из орудия да в гусеницу - это только в кино бывает. Бой продолжался. Ничего еще не кончилось.
– Товарищ лейтенант, - закричал Малюгин.
– Товарищ лейтенант, наши идуть! Поспели! В самый раз!
Столяров оглянулся. Точно, идут! С запада, наперехват немецким танкам, мчали "тридцатьчетверки". Вот и все. Для артиллеристов бой закончился. Придержали. И главное - без потерь.
* * *
Они остались возле орудия. Лица у всех были черными от пыли и копоти. И только у Столярова вокруг правого глаза, которым он прижимался к окуляру прицела, белел кружок. В остальном он ничем не отличался от солдат. Такая же почерневшая от пыли и пота гимнастерка, измятые, испачканные землей шаровары, серые, покрытые плотным слоем пыли сапоги. Вряд ли кто-нибудь узнал бы в нем щеголеватого офицера, каким он выглядел всего полчаса назад. Ворот гимнастерки у лейтенанта расстегнут, ремень и портупея лежат на земле. Лейтенант Столяров без ремня и портупеи - такое не только Гольцев, но и знавший командира добрых полтора года Малюгин, видел впервые.
Невдалеке от лейтенанта устроился Гольцев. Опирался спиной на теплую, прогретую солнцем станину и блаженно улыбался. Настолько хорошо Гольцеву еще никогда не было. Такой бой - а он не сдрейфил. Наравне с Трибунским и Малюгиным воевал. И побили они эти танки. Вдрызг. Аж пять штук. Или четыре? Нет, все-таки пять. А сами все целы, никого даже не зацепило. И командир хороший, с таким не пропадешь.
Сбросив сапоги, растянулся на земле Трибунский. Закинул руки за голову, смотрел на легкие облачка, проплывающие в синем небе. Возможно, видел там что-то свое, такое, чего никто другой увидеть не мог.
У колеса на корточках сидел Малюгин и с удовольствием курил самокрутку.
Земля вокруг них была в густых оспинах от немецких снарядов. На припорошенной соломой темно-зеленой траве блестели золотом гильзы, валялись никому теперь не нужные серые шершавые ящики из-под снарядов. А над орудием, над дымившимся ометом, над разбитыми танками, над всем бескрайним полем стояла тишина: светлая, торжественная... Только после хорошего боя, во время которого все гремит и грохочет, во время которого глохнешь, и команды не столько слышишь, сколько угадываешь, можно понять, как это здорово, когда тихо. Настолько тихо, что можно услышать, как пролетела пчела, как стрекочет в траве кузнечик.