Повесть о потерянном времени

Ненадович Дмитрий Михайлович

В завершении описания этого хитрого приема остается отметить, что на лице спящего в кресле слесаря в такие минуты полностью пропадали морщинки, вызванные его необычной раздражительностью. На этом же лице в эти же минуты отсутствовали и видимые глазу следы побоев. И это означало, что на сегодняшний день слесарева цель оказалось достигнутой. А что же завтра? Кто ж его знает. Будет день, будет, как говорится, и пища. А может завтра слесарю наконец-то квартиру дадут…

Проживавшая в квартире мать-одиночка была ко всему прочему ещё и старой девой. Вернее она раньше была старой девой, а потом продуктивно потеряла девственность и стала матерью одиночкой. Видимо, эти два негативных, хоть и разнесённых во времени фактора в сумме привели к тому, что эта неказистая, с длинным, густо покрытым веснушками носом дамочка была озлоблена на весь белый свет. Она проживала со своим трёхгодовалым сыном в комнате, двери которой выходили непосредственно на отхожее место. Пользуясь привилегированным расположением своего жилища, дамочка когда-то

узурпировала себе право на установление графика дежурств жильцов на общей площади коммунального хозяйства и пристально следила за его выполнением. По каким-то витающим в коммунальном воздухе Питера правилам в график включались даже младенцы. Так, например, когда в семье Просвировых родился сын и счастливый отец забрал семью из роддома, первой его поздравительницей в коммунальной квартире стала вздорная дамочка-одиночка, с порога известившая новоиспечённого папашу об упавшем на его плечи дополнительном дежурстве «в связи с появлением нового жильца». В обязанности дежурных входила ежедневная влажная уборка общей площади и доведение имеющегося сантехнического оборудования до белого и блестящего состояния. В ответ на эти сердечные поздравления Сергей неожиданно вспылил: «Слушай, ты, выдра вислоухая, вот у меня на руках спит младенец-«новый жилец» и когда он проснётся, я тебя позову. Да ты и сама услышишь, когда он проснётся. Короче, некогда мне с тобой возиться, как услышишь, так сразу и заходи. И попробуй ему объяснить, что по каким-то не писанным и неизвестно кем придуманным правилам коммунального питерского жития, он, младенец-жилец, в смысле, теперь будет включён в некий график с последующей уборкой отхожих мест в течение недели. Если договоритесь — нет вопросов, сразу же включай его в график и — вперед! Но если диалога по каким-то причинам не получится… Извини. Это его выбор. Выбор нового гражданина. А выбор этот нужно уважать». Пробурчав что-то нечленораздельное, «вислоухая выдра» удалилась. Должно быть представляя себе выдру с обвисшими ушами. А может, она всё-таки удалилась, чтобы внести справедливые изменения в график? Договорённости с младенцем-то ей ведь достичь так и не удалось. Упрямым, видимо, оказался этот младенец… Проявил себя борцом за свои же права.

Впрочем, график непрерывно лихорадило и без младенцев. Это происходило главным образом из-за того, что некоторые из несознательных жильцов имели дурную привычку принимать на своей жилплощади гостей. А к некоторым жильцам гости могли припереться и без всякого приглашения. И ладно они бы припёрлись да и сидели себе тихо по комнатам — нет! Гости тут же принимались шляться по туалетам, часто спуская воду в быстро желтеющий от ржавчины унитаз, или же эти гости принимались без меры совать свои конечности под воду, текущую в ванну через газовую колонку, отчего колонка ломалась чуть ли не каждую неделю. В общем, полнейший беспредел учиняли эти званые и незваные гости! Поэтому дамочка объявила им скрытную войну. Она решила вытравить гостей силами самих несознательных жильцов. Припёршиеся сдуру гости тут же брались этой бдительной дамочкой на особый учёт, тщательным образом фиксировались в специальном блокноте и тут же вносились соответствующие изменения в график. График изменялся таким образом, что в итоге все посещения ложились тяжким бременем дополнительных дежурств на плечи хлебосольных хозяев. Освобождения от выполнения этих скучных и малоприятных обязанностей удалось выторговать только художнику.

— У меня же всегда люди! — возмущенно верещал на общем собрании художник, — и это не прихоть, а так нужно для моего творчества. Чтобы оно не умерло, а жило в веках! А вы мне что предлагаете? Бессменно унитазы с раковинами драить? Когда же я буду тогда творить? Кто тогда будет прославлять на весь мир советских женщин-тружениц? И вас, в том числе, уважаемые присутствующие здесь дамы?

— Знаем мы Ваше творчество, — с сарказмом неудовлетворённой плоти набрасывалась на художника бывшая старая дева, — только охи да вздохи доносятся из Вашей комнаты. Стыд и срам! Боишься порой ребенка в коридор выпустить!

— Да как вы можете такое говорить! Кто дал Вам право вмешиваться в мою личную жизнь!? — деланно возмущался художник, театрально закатывая глаза, — это с чем таким вы путаете звуки творческого экстаза? Я имею право на экстаз… Я член союза художников, наконец!

— Я не знаю, чего Вы там член! Я привыкла верить документам, а Вы ничего нам не показываете! Даже ни одной картиной своей перед нами не похвастались ни разу! А некоторых из посещавших Вас дамочек я впоследствии встречала на улицах нашего героического города, между прочим, колыбели трёх революций. И у всех у них, заметьте, были большие животы! — в свою очередь возмущенно кричала в ответ художнику рассерженная мать-одиночка.

Она ещё долго обличала художника во всех тяжких грехах, но на этот раз ей ничего не удалось добиться. Собрание совершенно справедливо решило, что от аморального художника действительно толку мало, и если ему доверить такое важное и ответственное дело, то через неделю квартира попросту утопнет в дерьме (в протоколе проведения собрания прямо так и было написано: «утопнет в дерьме»). Поэтому художника обязали каждую неделю вносить деньги на покупку моющих средств, с чем он с нескрываемой радостью тут же и согласился.

Вот такая это была квартира. Таковы были её обитатели. И для тогдашнего Питера, официально называемого

ещё Ленинградом, это было вполне типично. В этой типичности и предстояло прожить долгие годы семейству Просвировых. Семейство не замедлило вскоре приехать, и потекла полная неожиданностей семейно-коммунальная жизнь. А вскоре в гости к семейству зачастили родственники из Москвы. Всем им, видите ли, вдруг как-то сразу очень захотелось посмотреть на Ленинград. А что тут такого? Теперь ведь за гостиницу-то платить не надо. Гостям всегда были рады, и они чувствовали это. Чувствовали и всё ехали и ехали. Им ведь невдомёк было, незадачливым этим гостям, что, едва войдя в квартиру, они тут же «брались на карандаш» бдительной соседкой, что обрекало гостеприимных хозяев на выполнение долговременной трудовой повинности. Но хозяева не роптали, положительные эмоции от родственных встреч с лихвой перекрывали напряженность эстетических отношений с нечистотами отхожих мест.

Но всё это было еще впереди, а сейчас, прохладным осенним утром, капитан важно шествовал для представления новому начальству по случаю своего прибытия к новому месту службы. Шествовал, как это положено у военных при представлении, наряженный в тщательно отглаженную парадную форму. Впрочем, шествием, тем более важным, это капитаново перемещение можно было назвать с большой натяжкой. Сначала он с трудом влез в трамвай на остановке, располагавшейся прямо под окнами его нового места жительства, а затем был торжественно вынесен из этого раздолбанного агрегата в районе расположения станции метрополитена и аккуратно сброшен на асфальт. В глубоком ленинградском метро эти процедуры были проделаны вновь, с той лишь разницей, что в этот раз была совершена попытка сбросить парадное тело капитана на мраморные плиты. Однако попытка не удалась: тело, подхваченное крепкими сочленениями капитановых ног, тут же было вынесено на земную поверхность. Ещё через каких-то пятнадцать минут капитан уже входил в вестибюль внешне вполне мирного предприятия. По стенам вестибюля были развешаны фотографии глуповатых лиц передовиков социалистического соревнования, а так же по— квартальные графики выполнения производственных показателей с разбивкой по цехам. Что конкретно выпускает предприятие было с ходу не разобрать, но из всей этой наглядной агитации явствовало, что профиль у предприятия был близок к машиностроительному. Подойдя небрежной походкой к облачённой в какую-то странную полувоенную форму вахтёрше, Сергей деловито осведомился о том, как бы ему пройти в военное представительство. «Прибыл вот к Вам тут послужить», — со значением в голосе добавил капитан, задумчиво вперившись взглядом в кобуру пистолета, уютно расположившуюся на крутом боку вахтёрши. Глаза у вахтерши, казалось с трудом сдерживались, чтобы в ужасе не спрыгнуть на выложенный невыразительной плиткой пол и ускакать куда-нибудь упругими мячиками, дабы скрыть истину и уйти от необходимости безмолвного, но прямого ответа:

— Что Вы! Какое ещё военное представительство! — громко зашипели на капитана пухлые губы лживой стражницы, — у нас таких отродясь не бывало. Вы, наверное, что-то перепутали! Вы какой адрес искали?

— Именно такой, каков начертан на табличке, висящей на стене этого здания.

— Ну, не знаю… Сейчас вызову начальника караула.

— Не надо никого вызывать. Я сейчас позвоню и меня встретят, — остановил вахтершу Сергей, вспомнив про номер телефона местной сети, продиктованный ему когда-то кадровиком.

«Кобура…, начальник караула…, — думал Сергей, набирая короткий номер, — однако!»

Вскоре в трубке раздался голос штабиста-кадровика военного представительства. Сергей сразу его узнал, хотя общался с ним только раз по телефону ещё будучи в Москве. Общение было коротким и происходило из кабинета ГУКовского полковника, который после подписания Сергеем документов о согласии со своим переводом набрал какой-то номер на телефонном аппарате и протянул капитану трубку: «Поговорите с начальником штаба ВП. Он же является по совместительству ещё и кадровиком. Таковы особенности структуры этих ВП. У них и штаб-то из двух человек состоит». Из короткого разговора Сергею удалось тогда узнать только адрес расположения ВП, местный телефон дежурного и уточнить каким, транспортом удобнее до него добраться. Впрочем, узнать этот голос даже после столь скоротечного общения было немудрено: после первых секунд общения складывалось впечатление, что находящийся на другом конце телефонной линии майор начал серьёзно покуривать и ощутимо выпивать в очень раннем возрасте. Лет, эдак, с двух. (Как в знаменитой райкинской интермедии: «Пить, курить и говорить я научился одновременно»). Вот и сейчас майор натужно хрипел в трубку, мучительно растягивая слова: «А-а-а, хэто Вы-ы? Какх добрались? Кхе-кхе. Е-е-щё в суб-бо-ту? Ремонтх? Кхе-кхе. Х-х-орош-шо, я сейчас к Вам спущ-щусь».

Минут через пять в вестибюль спустился невысокий, рыхловатый и абсолютно лысый человек в штатском. Его узкие беспокойные глазки почти мгновенно сфокусировались на капитане и тут же удивлённо округлились.

— Вы-ы что, с ума сош-шли? Куда Вы в таком виде? — так же как и стражница испуганно, но вдобавок ещё и хрипло зашипел на капитана майор.

— Не понял, чем не нравится мой внешний вид? Вид, одобренный не одним десятком строевых смотров?

— Вы-вы-йдите, пожалуйста, на улицу, я Вам сейчас всё объясню, — отчаянно хрипя, прошипел, испуганно оглядываясь по сторонам штабник-кадровик, после чего неожиданно перестал суетиться и степенно вышел на улицу вслед за капитаном.