Повесть о суровом друге
Шрифт:
Первым шагнул через порог полицейский пристав, весь в золотых пуговицах, с шашкой на боку.
– Руки в гору!
– скомандовал он.
Отец поднял руки, и его стали обыскивать.
Мать как сидела на табуретке, так и окаменела.
Трое городовых начали распарывать подушки, по полу рассыпались перья. Городовые становились сапогами на кровать и шарили за иконами. Потом один перекопал шашкой одежду в сундуке. Раз десять прошли они мимо рукомойника, но никто не догадался приоткрыть крышку. Во время обыска во дворе толпились люди
Пристав, заморившись, хотел сесть на табуретку, но она под ним сломалась.
– Политикой занимаешься, а табуретки исправной нет!
– сердито пробурчал пристав, поднимаясь с пола с помощью городового.
Больше он не стал садиться и стоя допрашивал отца:
– Где ваш главарь из Петербурга по кличке Митяй?
– Не знаю такого, - отвечал отец и хотел погладить кошку, но пристав отшвырнул ее ногой.
– Ты, Устинов, дурака не валяй, все равно его найдем, а ты в кутузке насидишься. Я всех ваших главарей знаю: и Преподобного, и Митяя, и Богдана... Скоро всех переловим, так и знай.
Я испугался: Богданом подпольщики называли моего отца. Почему же пристав не схватил его и не закричал: «Держите, вот он, Богдан!» Значит, не знает пристав, что у отца такое прозвище, не знает!
– радовался я.
У пристава были рыжие, почти красные усы. Они торчали в стороны, как две морковки, противно смотреть. Отец отвечал угрюмо:
– Власть ваша, господин пристав, делайте что хотите. Мы, рабочие, люди подневольные. У нас крылья связаны.
Пристав постучал по краю стола пальцем и сказал:
– Смотри, как бы твои крылья не оказались скованными. И не погнали бы тебя в Сибирь в кандалах.
Пристав не спеша прошелся по комнате, потом вернулся к отцу и ласково положил ему руку на плечо:
– Ты, Устинов, хороший кузнец. На заводе про тебя говорят, что таких кузнецов по всей России не сыщешь. Бросил бы ты заниматься политикой. У тебя семья, сын растет, ишь какой хороший пацан. Сгубишь ты ему жизнь. Брось это дело и живи по-божески. Я за тебя господину Юзу словечко замолвлю, жалованье прибавят, квартиру дадут.
Отец тяжело поднялся:
– Вы зачем пришли, господин пристав? Обыск делать? Так делайте.
Пристав рассердился и зашагал к двери. У выхода он обернулся и, угрожающе держа руку на сабле, сказал:
– Насчет завтрашнего дня предупреждаю: никто из дому не выйдет. Ничего не будет с того, что вы задумали. Так и передай своим.
Отец запер за полицейскими дверь на крючок и только тогда вынул из рукомойника тайные листки.
Мать так перепугалась полиции, что и убирать не стала. Мы легли спать среди разбросанных вещей. Отец и мать шептались.
Я слышал, как она сказала:
– Против кого идете, подумай-ка! Царь всех вас погубит.
Отец ответил:
– Неправда, народ как туча, в бурю все выльет.
«Пропадет отец, погубит его царь, - думал я, - заберут на войну, а там, известное дело, - останется отец без
Всю ночь снились тревожные сны, а утром, чуть солнце заглянуло в окошко, я подхватился. Дверь оказалась запертой снаружи на щепку. Ни отца, ни матери не было. Я испугался: значит, пристав запер меня, а отца с матерью увел.
Я с размаху ударил плечом в дверь и сломал щепку.
По улице, побалтывая ременными плетками, гарцевали верховые казаки, наверно, следили, не вышел ли кто из дому.
Спрятавшись за калиткой, я подождал, пока они проедут, и помчался через дорогу к Анисиму Ивановичу.
У них дверь была открыта. Наверно, тоже сломали запор. Анисим Иванович, куда-то собираясь, надевал чистую сорочку. Он был веселый. Тетя Матрена и Васька успокоили меня: оказывается, мамка моя ушла на базар, а куда делся отец, они сами не знали.
– Дядя Анисим, что это?
– спросил я, увидев у старика на груди красную ленточку, пришпиленную булавкой.
– Это?
– Он провел корявой ладонью по ленточке.
– Это, Леня, знак свободы.
– Зачем?
– День сегодня такой.
«Какой же «такой» день?
– думал я.
– Пасха прошла, а до троицы еще далеко».
Я заметил, что сапожный инструмент Анисима Ивановича сложен в кучу: ни отец, ни Васька не работали. В землянке пахло свежим кизяком: тетя Матрена, видать, подмазала пол. Какой же нынче праздник?
Анисим Иванович отпустил Ваську гулять на целый день. Мы запрятали в карманы по куску хлеба и выбежали со двора.
До чего было хорошо вокруг! Теплый, едва слышный ветерок веял в лицо свежим ароматом сирени. На высокой акации, надувая пушистый зоб, пел скворец. В лучах солнца его черные перья отсвечивали то фиолетовым, то зеленым, то синим блеском.
Весна украсила нашу грязную улочку, наши пропахшие дымом дворики. Ни одной хатки не узнать: ту побелили, и она слилась с пышной кроной цветущей яблоньки; у той зазеленела трава на крыше, и мазанка стала похожа на камень, поросший мхом. А Илюхина завалюшка - точь-в-точь избушка на курьих ножках - косила подслеповатым оконцем из-за куста желтой акации, будто подглядывала за кем-то.
Казачьих разъездов на улице уже не было, но у лавки Мурата прохаживался Загребай. На другом углу еще трое городовых, там еще и еще. Зачем их нагнали сюда столько? Неужели стерегут людей в землянках?
– Вась, почему сегодня нельзя из дому выходить?
– шепотом спросил я.
Васька ответил раздраженно:
– Царь приказал.
– Да что ты все - царь да царь... Зачем это ему нужно?
– А я почем знаю? Царь что захочет, то и сделает. Может, например, тебе бочку золота дать, а может на котлеты изрубить. Скажет: «Нажарьте мне котлет из Леньки», - и прощайся с жизнью, капут, жил - и нету.