Повесть о суровом друге
Шрифт:
Мы протиснулись сквозь кусты и очутились перед заброшенной штольней. Вход в нее густо зарос кустами шиповника. «Не здесь ли спрятался царь Далдон?» - вспомнилась мне Васькина сказка. Похоже, что здесь, вон как тянет холодом и сыростью.
Васька нырнул в пещеру. Пришлось лезть и мне, хотя было жутко.
Мы присели с краю у стены. Заводская мазутная вода совсем запачкала буквы прокламации, и стало трудно разбирать написанное.
– Читай, - сказал Васька.
– «...Поглядите вокруг - каждый день взрывы, каждый день увечья.
Невдалеке заворчал Полкан.
Васька, предупреждая о чем-то, схватил меня за руку, а сам подкрался к выходу и огляделся по сторонам. Вернулся он на цыпочках и присел, блестя в полутьме настороженными глазами.
– Какие-то рабочие в степь пошли.
– Помолчав, он добавил: - Я знаю куда.
– Скажи!
Васька не ответил, взял у меня листок и спрятал под ремень.
– Идем револьверы искать.
– Какие?
– Ясно какие! Если в штольне дезертиры жили, значит, револьверы в стенах спрятаны.
Лезть в глубь штольни было страшнее, чем попасться в руки городовому с запрещенной афишкой. А вдруг под землей взаправду сидит царь Далдон или, того хуже, прячется в темноте сам Шубин с волосатыми копытами? Против Шубина, правда, есть верное средство - перекреститься и[1]прочитать молитву: «Да воскреснет бог...» Но я со страху все молитвы позабыл.
Васька выломал две палки, одну дал мне:
– Лезем, Леня, не бойся.
Полкана мы оставили у входа караулить. Тот послушно лег в траву. Мы шли вглубь, постепенно удаляясь от света. Запахло плесенью. Под ногами чмокала грязь. По обеим сторонам виднелись скользкие подгнившие столбы крепи, приходилось опускаться на четвереньки, чтобы пролезть под ними. Потом стало так темно, что и Васьки не было видно. Я держался сзади за его рубаху.
Васька то и дело останавливался и, присев, шарил рукой под камнями: нет ли револьверов.
Мы брели в кромешной тьме, пригнувшись, чтобы не стукнуться головой о верхняк. Чем дальше мы шли, тем становилось страшнее. Я ждал, что вот-вот в темноте засмеется Шубин и цапнет за ногу.
– Вась, тут, наверное, нету револьверов, идем назад.
Васька достал из кармана кресало и высек искру. Раздувая тлеющую тряпочку, он слегка осветил мокрый низкий свод. Тут мы наткнулись на кирку. Она лежала поперек залитых водой рельсов.
– Здесь шахтеры уголь добывали, - сказал Васька, ощупывая ржавую кирку.
Мы пошли дальше, куда-то свернули, потом пришлось ползти: старая крепь осела донизу. Тряпочка давно истлела. Я оглянулся: позади тьма, впереди тоже. Холодный страх пополз у меня по спине. Вокруг было так тихо, что звенело в ушах. Слышно было, как шлепались в воду капли.
– Хорошо здесь в жмурки играть, правда?
– сказал Васька.
– А-ага.
– Ты чего?
– Ничего.
– Боишься?
– Не-е.
– Я думал, боишься. Скоро выход будет. Чуешь, ветерком потянуло?
Я ощутил на лице легкое дуновение.
– Пригни голову, стукнешься!
– крикнул мне Васька, но я еще быстрее устремился вперед.
5
Выход из штольни обвалился и зарос кустарником, поэтому я не сразу понял, что мы вышли в Богодуховскую балку. Меж тенистых ветвей поблескивал ключевой Богодуховский ставок.
После гнилого удушья штольни свежий ветерок показался особенно приятным.
Но, чу!.. людские голоса. Я высунул голову и тогда только разглядел среди кустов множество людей. Большой красный флаг плескался в упругих струях степного ветра.
Сердце обдало холодом. Глухо, толчками забилась в висках кровь. Сзади подполз Васька. Он заметил, наверно, что со мной творится неладное, и спросил шепотом:
– Что там?
Я не ответил. Васька осторожно развел ветки и зашептал радостно:
– Я так и знал.
Затаившись, мы стали наблюдать.
Какой-то низенький тучный человек в круглом котелке произносил речь. Стоя на пеньке, он потрясал пухлым, как булочка, кулаком и выкрикивал:
– Мы не перестанем повторять: нельзя браться за оружие! Нельзя! Вспомните девятьсот пятый год. Что он дал нам, русским революционерам? Сотни убитых! Тысячи сосланных на каторгу! Вы что, хотите камни пропитать кровью?
– Девятьсот пятый научил нас сражаться!
– громко выкрикнул человек с черной кудлатой бородкой, тот, что приехал к нам из Луганска и которого звали Митяем. Я его сразу узнал.
– Это не борьба, а смута, - резким голосом отвечал дяде Митяю толстяк в котелке, - она слишком дорого обошлась рабочему человеку. Спасибо, мы не хотим, чтобы пятый год повторялся.
– Так прямо и скажи: не хотим революции!
– под громкий шум одобрения крикнул дядя Митяй.
– А мы видим спасение в революции и совершим ее, хотя она и не нравится вам, буржуйским прихлебателям!
– Рабочему не драки нужны. Да-с!
– пищал толстяк.
– Пять копеек прибавки на рубль ему дороже, чем вся ваша политика!
– Неправда!
– Хватит слушать его, долой меньшевистские молитвы!
Красный флаг, прикрепленный к свежеструганой палке, забился, затрепетал на ветру.
Я разглядел, что с флагом стоял молодой рабочий.
– Что же ты, хочешь за пятак свободу у царя купить?
– послышался вдруг такой родной голос, что у меня перехватило дыхание. Из тысячи голосов я отличил бы этот хрипловатый голос. Кусты мешали мне увидеть отца, но я знал, что это был он.
А толстяк надрывался:
– Русский рабочий не готов к революции! Наша задача - организовать промышленные комитеты и воскресные школы. И не призыв к восстанию нужен, а петиция в Государственную думу с просьбой о правах для рабочих!