Повесть о юности
Шрифт:
…А вот шишкинская рожь, — золотое море, колоски, колоски, насколько хватит глаз. Придорожные камешки, травинки, былинки. Посреди поля — старые могучие сосны со всеми их веточками, чешуйками. И так жарко в поле, и так хочется идти и чувствовать, как тебя задевают литые колосья!.. Переведи глаза — и перед тобою лесные дебри. Кора могучих деревьев обросла мхом. Он густым и мягким покровом укрывает поваленные стволы: наступи ногой — и провалишься в трухлявое дерево. И кажется, там, за деревьями, и должна где-то притаиться избушка на курьих ножках.
— Я люблю Левитана, люблю Шишкина, — сказала Таня, — за то, что они
Борис слушал ее и удивлялся: как она интересно поняла эти картины!
Хорошая она девушка, Таня!..
А все-таки это очень тяжко — разочароваться в человеке! И как-то немыслимо даже сразу принять, что такое совершенное воплощение света и жизни может оказаться просто легкомысленной и пустой девчонкой…
Так не мог этого принять и Валя Баталин. То, что произошло с Юлей Жоховой на пирушке, казалось ему чем-то невероятным — случайностью, ошибкой, за которую нужно не добивать человека разными допросами, а поддержать, помочь и ободрить его. В этой роли утешителя Валя и видел сам себя. Он представлял себе бесчисленные варианты встреч с Юлей, разговоров, задушевных бесед, в результате которых она все поймет, осознает и назовет его своим другом.
Но ничего этого не было. Валя долго не видел Юлю после того заседания, на котором разбирался вопрос о пирушке, а когда встретил ее, она была весела и беспечна, будто ничего не произошло в ее жизни, будто не она стояла перед целым собранием с красными, как у кролика, глазами и плакала.
Однако Валя не переставал мечтать о том, что он все-таки встретится с нею и поговорит о чем-то хорошем и важном. Но не было и этого. Он не встречался с нею, не говорил, а когда встречался, она не обращала на него внимания. Он выследил, где она живет, и часто ходил по ее переулку в тайной надежде встретить ее. Но когда он в конце концов увидел Юлю у ворот ее дома, она была в большой компании и едва кивнула Вале.
На экскурсии в Третьяковскую галерею он все время следил за ней, выискивая случай заговорить, и наконец заговорил по поводу репинского портрета светской красавицы и ее холодной, надменной полуулыбки. Ей, этой красавице, Валя противопоставил другой, висящий рядом, портрет пианистки с вдумчивым, самоуглубленным взглядом. Но Юля ответила что-то невразумительное, отошла, а через минуту уже болтала с Сашей Прудкиным и чему-то смеялась, морща свой маленький, усеянный милыми веснушками носик…
Все это переплеталось с событиями семейной жизни и создавало клубок сложных переживаний очарования и разочарования, обиды и грусти, в которых не могла разобраться его мятущаяся душа.
Приехала опять ялтинская тетя Женя, только без Сонечки. Начались бесконечные разговоры о разводах, уходах мужей, страданиях не приспособленных к жизни брошенных жен и наказаниях неверных мужей, покинувших свои семьи. Тетя Женя не понимала пассивного терпения своей сестры, называла ее дурой и грозила всяческими карами отцу.
— Мы ему покажем! — говорила она.
Но «показать» ничего не удалось — отец уехал в командировку, а тетя Женя вернулась в Ялту. Однако ее приезд не прошел даром: мать была теперь настроена более решительно, и когда приехал отец, у них опять начался тяжелый разговор. Поздно вечером, приподнявшись
— А что ты грозишь?.. Подумаешь! Что ты мне сделаешь? Захочу и уйду и… — тут послышалась самая грубая ругань.
Валя не помнил, какая сила подняла его с постели и толкнула к двери, ведущей в комнату родителей. В одних трусах, без очков, взлохмаченный, он распахнул дверь.
— Ты что же?.. — крикнул он отцу. — Как ты с мамой разговариваешь?..
— Те-те-те-те! — глядя на его несуразную фигуру, проговорил отец. — Вот еще явление! — А потом скомандовал: — Вон отсюда, щенок!
— Щенок?.. Какой я тебе щенок! — у Вали перехватило дух. — Какой я тебе щенок?.. А если я щенок, то ты… то ты…
— Валюшка, не нужно! — крикнула мать, испугавшись, что какое-то непоправимо дерзкое слово сорвется с уст сына.
Валя с трудом мог вспомнить, что было потом. Но когда он лежал уже опять в своей постели и мама подошла к нему, поцеловала его, он неожиданно и порывисто обнял ее за шею.
— Мама! Я с тобой останусь до конца!
Валя чувствовал, что никогда он не забудет этой ночи и того дикого порыва, который ему пришлось пережить. Робкий всегда, тогда он готов был избить отца, даже задушить его. Так кто же он в самом деле — отец или не отец? Да и человек ли он? И к тому же — партийный. Партийный человек должен быть образцом и примером. А каким он может быть образцом и примером, если он так мучит маму, если он просто эгоист, забывший о своем долге, беспринципный человек с низменными чувствами? И если теперь Вале придется с ним говорить, то он поставит перед ним два условия.
На формулировании этих условий Валя заснул. Утром его разбудил яркий свет и голос отца. Больно было смотреть спросонья на игру солнечных лучей, проникших во все уголки комнаты, — приближалась весна, и солнце врывалось в окно настойчиво и требовательно. На столе с вечера не прибрано, пыль, крошки, форточка закрыта, а на улице воздух совершенно прозрачный. Раствори только форточку — весна хлынет сюда, в эту неустроенную комнату с такой неустроенной человеческой жизнью.
Напротив, у дивана, стоит отец. Он нагнулся над ним, худой, помятый, и одежда на нем тоже измятая, обвисшая, — он играет с котом Бо-Бо. Оба вошли в азарт, кот шипит, бросается на руку, глаза у него безумные. А отец продолжает его дразнить:
— А где, где тут такой-сякой Бо-Бо? Держите его!
Кот, схваченный за лапу, визжит, потом вырывается и стремглав бросается с дивана под кровать, а отец топает ногами вслед ему. Скрипят половицы.
Вале становится тошно, он делает вид, что спит. Эх, жить бы одному, свободно! Сейчас бы вскочил, распахнул окно, сделал зарядку, умылся. А тут — разве можно все это? Сколько раз он собирался делать зарядку! Бывало и делал, пробовал, но эта теснота, скрипящие половицы, присутствие отца — все это отбивало охоту.