Повесть о юности
Шрифт:
Теперь Борис начинал понимать, что подвиг не только в том, чтобы во время войны жертвовать жизнью, или ехать за границу и там бороться с фашистами, или в крайнем случае забивать сногсшибательные голы всем на удивление. Вот перед ним открылся удивительный по своему героизму подвиг ученого, дерзнувшего перешагнуть через границы обычного, и Борис в глубине души своей чувствует, что этот подвиг — не для него. Так что же ему нужно? И способен ли он вообще на те большие, головокружительные дела, предчувствия которых бродят где-то в глубинах его существа?
Все эти мысли толкутся в голове
Времени просто не хватало. И вот завтра надо выступать на математическом кружке, а доклад не готов. И Борис, придя с занятия гимнастической секции, прежде всего сел за доклад — только потом принялся за уроки.
Уже поужинали, уже Надя пришла со своих занятий, и Светланка, ложась спать, пожелала ему спокойной ночи.
— Ну, как обстановка на твоем фронте? — спросил отец, снимая сапоги.
— Много уроков нынче, — ответил Борис.
— Успеешь?
— Успею…
Но не успел.
Литературу, как самый нелюбимый предмет, он отложил под конец и взялся за нее, когда у него уже стали слипаться глаза. Он кое-как просмотрел по учебнику, что там говорится об Онегине, о Ленском, и закрыл книгу. Владимир Семенович спрашивал его на днях и завтра, конечно, не спросит.
Но Владимир Семенович рассудил иначе. Он обратил внимание, что в последний раз Борис хорошо отвечал о «Цыганах» Пушкина — совсем хорошо, так что можно было даже поставить пять. Но Владимир Семенович счел это баловством тогда и поставил четыре, с тем чтобы через день-два проверить: случайно это или Костров всерьез взялся за работу? И поэтому теперь он первым вызвал Бориса.
— Ну, что вам понравилось из «Евгения Онегина»? Прочтите! — сказал он и, сняв пенсне, приготовился слушать.
— А вы не задавали, Владимир Семенович, — ответил Борис.
— А разве обязательно нужно задавать? — и на губах его уже играет знакомая язвительная усмешка. — Неужели вам самому ничего не захотелось запомнить из этого бессмертного произведения? Неужели ничего не понравилось?
Борис молчит, Борису стыдно, и, как бы для того, чтобы усилить этот стыд, Владимир Семенович читает на память:
…Ах, новость, да какая! Музыка будет полковая! Полковник сам ее послал. Какая радость: будет бал! Девчонки прыгают заране; Но кушать подали. Четой Идут за стол рука с рукой. Теснятся барышни к Татьяне; Мужчины против; и, крестясь, Толпа жужжит, за стол садясь.Он читает негромко, без малейшей приподнятости, декламации, и пушкинский стих вдруг оживает, начинает говорить и совсем по-новому звучать, наполняясь незамеченными до сих пор смыслом и красотою.
— Вот
— Любить нужно слово, молодой человек! Любить!.. Н-ну-с! Обрисуйте мне образ Онегина. Это, по-моему, как вы говорите, задавали!
До чего ж это тяжко, когда хочешь сказать, а не можешь — не хватает слов! А еще хуже, когда и сказать нечего!
— Евгений Онегин… — начал Борис, переминаясь с ноги на ногу, — Евгений Онегин — главный герой гениальной поэмы Пушкина.
— Не поэмы, а романа в стихах, — поправил Владимир Семенович.
— Романа в стихах, — как эхо, повторил Борис и откашлялся, соображая тем временем, о чем же ему говорить дальше. — Родился он… э-э-э… «родился на брегах Невы»… Отец его был барин, помещик, и дал сыну аристократическое образование… Он обладал умом.
— Кто обладал умом? — спросил учитель. — Отец или сын?
— Сын.
— Из вашей фразы можно понять и так и этак. Потом, что это за язык? «Он обладал умом»… Должен вам заметить, я не первый раз слышу от вас это слово. И один герой обладал умом, и другой герой обладал умом. Слова! А за ними — ни мысли, ни понимания. А еще чем он обладал?.. А откуда это видно? Чем это объясняется? И что из этого вытекает? Какую роль это играет в сюжете произведения? И, кстати, может быть, вы подыщете какой-либо другой глагол? «Обладал»… Нехорошо! Сухо!
Так, с грехом пополам, поминутно «экая» и покашливая, Борис рисовал некоторое подобие Онегина. Но подобием Владимир Семенович удовлетвориться не хотел, и обмануть его было трудно.
— Что ж это, молодой человек? — спросил он, берясь за ручку. — Думали: раз спросил учитель — можно не учить? Так-с?
— У него сегодня доклад, — среди общей тишины раздался робкий голос Вали Баталина.
— Доклад? — переспросил Владимир Семенович. — Какой доклад?
— По математике. О Лобачевском, — ответил Борис.
— Ах, о Лобачевском! Причина вполне уважительная! По этому случаю я вам поставлю два балла, молодой человек!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Полина Антоновна любила свой учительский коллектив и сжилась с ним. Пусть это были разные люди, иной раз очень разные — и энтузиасты, отдающие душу, и «урокодавцы», совмещающие в двух, а то и в трех школах, — но с годами между ними, возникло что-то общее, сблизившее их. Привыкли понимать друг друга с полуслова и в короткие встречи на переменах оценивать то или иное событие, нарушившее нормальный ход жизни; или в свободный час, попросту именуемый «окном», поспорить об ученике, плохом или хорошем, о том, как же нужно его в конце концов понимать, о своих удачах и неудачах в работе с ним; или затеять дискуссию о больном педагогическом вопросе, посетовав попутно на неповоротливость министерства и нехорошую, затянувшуюся оторванность от жизни школы Академии педагогических наук; или поделиться своими впечатлениями о прочитанной книге, о последнем занятии политкружка, о виденном спектакле.