Повесть о юности
Шрифт:
Когда однажды Феликс с чем-то обратился к нему, Игорь смерил его острым и неприязненным взглядом:
— А кто ты есть?.. Я тебе… Я тебя и знать не хочу!
Это слышал Рубин и, записав Игоря в анархисты, решительно возражал теперь против его приема в комсомол.
— Я полагаю, — говорил он авторитетным, не допускающим сомнений тоном, — что такие комсомольцы нам не нужны. Комсомолец должен быть выдержанным… Об этом и на собрании в райкоме сам секретарь райкома говорил. Комсомолец должен быть дисциплинированным,
Сидя, как обычно, на задней парте, Полина Антоновна отметила и это категорическое «должен» и столь же навязчивое подчеркивание того, что в комитете сказали и что в райкоме указали, причем единственным проводником всех этих указаний оказывался Рубин. Отметила она и глухое сопротивление, которое вызывала у ребят эта магия слов: они не могли не считаться с указаниями, но хотели разобраться сами, как подсказывал им собственный разум. Говорили о бдительности и сознательности, о том, что «плохих комсомольцев у нас и так хватает», и о том, что «кого ж тогда принимать в комсомол, если не Игоря». Поспорив и поругавшись, они все-таки Игоря приняли.
Но не такой человек Рубин, чтобы легко сдаться и уступить. Решение классного комсомольского собрания нужно было передать на утверждение комитета школы. Рубин с этим не очень спешил: нынче ему некогда, завтра секретарю комитета некогда, — так прошло около месяца. Кончилось тем, что мать Игоря недоуменно спросила об этом на родительском собрании:
— В чем дело?.. Я не говорю о своем сыне. Но неужели никого нет достойных среди наших детей, чтобы вступить в комсомол?
Ее все в один голос поддержали. С разных сторон посыпались жалобы на комсомольского секретаря:
— Собраниями замучил ребят!
— Да он какой-то чудной! Всем выговаривает, всех учит! Не любят его!
Когда же Полина Антоновна сказала Рубину о претензиях родителей, он коротко ответил:
— За комсомольскую организацию класса отвечаю я, а не родители!
Полина Антоновна пошла в комитет комсомола и побеседовала с его секретарем — и об ускорении приема и о всей линии поведения Льва Рубина.
Секретарь комитета, Вадим Татарников, встрепанный, вечно занятый ученик девятого класса, выслушал все, что рассказала ему Полина Антоновна, и, по привычке взлохматив обеими руками свою пышную шевелюру, расхохотался.
— Вот глупый!.. Ну и глупый! Простите, Полина Антоновна, упустили мы это дело. Надо признавать ошибки — упустили! Работы столько, понимаете — голова не вмещает!.. Нам он показался настоящим, дельным секретарем. Мы его в члены комитета намечали. А он… Наполеончик какой! Ну, мы это исправим! Решение о приеме Игоря Воронова и других мы утвердим на ближайшем заседании комитета. Комсомольская организация вашего класса, таким образом, увеличивается, и в ней нужно будет создавать бюро. Вот тут мы его и прокатим! Любит командовать — пусть
— Нет, зачем же? — возразила Полина Антоновна. — Это легче всего. С ним следует поработать!
— Хорошо, мы его вызовем! — согласился Татарников. — Мы его самого вызовем на комитет и пропесочим!
Сделал он это не так скоро — ему опять было некогда, но Рубина в конце концов вызвали в комитет и «пропесочили».
Рубин и это воспринял по-своему: он обиделся.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
— Ну, как твой Лобачевский? Подвигается? — спросил Бориса отец.
— Трудно!.. Боюсь! — признался тот.
— «Трудно» — это хорошо, а «боюсь» — плохо! — ответил отец.
Сам Федор Петрович учился теперь на курсах мастеров социалистического труда и, кроме специальных предметов, изучал и русский язык и математику. Не поладив с «икс-игреком», он вынужден был обращаться за помощью к сыну. Тот с удовольствием объяснял ему, но отец хотя и говорил, что все понятно, но потом признавался, что у него «все мешается в голове».
— Ты подожди, подожди! Не спеши! Растолкуй мне вот что!..
Борис смеялся, отец сердился, но потом тоже улыбался в усы, и оба были довольны: один тем, что приходится выступать в роли учителя и растолковывать отцу совсем азбучные истины, другой — тем, что его, старика, «обскакал» собственный сын, восьмиклассник Борька, и вот помогает ему в трудную минуту. Когда же Борис сказал ему, что будет делать доклад и назвал фамилию Лобачевского, о котором старик и не слыхивал, он с гордостью рассказал об этом у себя на заводе и на курсах, на которых учился.
— Вот куда парень шагать начинает!
Поэтому, услышав о сомнениях Бориса, Федор Петрович насторожился.
— А что пугает?.. Сам-то понимаешь? А то, может, рассказал бы нам? А ну, мать! Иди! Давай лекцию слушать!
— Да я, может, и не пойму ничего, — попробовала отказаться Ольга Климовна.
— Поймем — не поймем, а послушаем! — ответил отец.
— Ну, подождите, дайте я на кухню сбегаю!..
Ольга Климовна сходила на кухню и, вернувшись, вытирая руки фартуком, села рядом с мужем на диван.
Борис начал рассказывать о Лобачевском, о его значении, стараясь козырнуть всем, что успел узнать за это время. Козырнул и цитатой — отзывом английского ученого Клиффорда о Лобачевском:
«Между Коперником и Лобачевским существует любопытная параллель: оба они славяне по происхождению; каждый из них произвел революцию в научных воззрениях, и обе эти революции имеют одинаково громадное значение — это революции в нашем понимании космоса».
— О? — сказал отец. — Значит, и у них там честные люди есть, правду видят! Ну, а что же это за революция? Что Лобачевский изобрел-то?