Повесть о юности
Шрифт:
Он знал, что, рано ли, поздно ли, ему уступят, сдадутся и все будет так, как хочет он. И ему уступали, сдавались, и все в семье делалось так, как он хотел.
— Лева, иди завтракать! — зовет его мать.
Лева молчит.
— Лева! Иди завтракать!
Лева не отвечает, как будто не слышит.
— Лева!
— Ну?
— Иди завтракать!
— Сейчас!
Проходит две, три, пять минут.
— Лева! Да придешь ты в конце концов завтракать?
— А что ты кричишь?
Он делает вид, что ищет какую-нибудь книгу. Проходит еще пять, десять минут, и мать, еле сдерживая душевную боль, еще раз делает попытку пригласить к столу своего первенца.
— Лева!
— Да нужно же мне найти книгу! — раздраженно отвечает сын и, выдержав еще приличную, по его мнению, паузу, идет мыть руки и, наконец, садится за стол.
Поступив в школу, Рубин после нескольких схваток с ребятами понял, что ребята — не мать, капризами их не возьмешь и своей воли не навяжешь.
Но он понял и другое: школа есть школа и самое главное в ней — учение. Школа, в которой учился Рубин, была крепче и слаженней, чем та, из которой пришел Борис. Классная руководительница в ней упорно работала над тем, чтобы поднять успеваемость и вывести свой класс на первое место. Одним из главных лозунгов ее в этой работе было: «Равняйся на лучших!»
Но все имеет оборотную сторону, и этот правильный сам по себе лозунг незаметно повернулся для Рубина своей обратной стороной: «Смотрите, как учится Рубин!.. Смотрите, как ведет себя Рубин!.. Смотрите, как выступает Рубин!»
И Рубин старается учиться, старается выступать, старается вести себя как можно лучше. Рубин напрягает все силы, хотя иногда ему бывает и очень нелегко.
Кто-то когда-то признавал у него идеальный слух. Родители начали учить его музыке. Способности у него были, но далеко не такие блестящие, как кому-то показалось в свое время, и музыка давалась Рубину с трудом. Но труда Рубин не боялся. Он считал позором для себя отступить, отказаться от музыки и стоящей за нею сокровенной мысли о своей исключительности. Он просиживал за пианино вдвое, втрое больше времени, чем это требовалось, не думая об окружающих, настойчиво твердил свои упражнения и в конце концов добивался своего: упражнение заучено, и Рубин получал за него хорошую оценку. Музыка отнимала время от школьных уроков, но Рубин привык быть первым, привык быть лучшим и знал, что когда его вызывает учитель, он ждет ответа на пять. И Рубин считал, что он должен ответить на пять. Поэтому он сокращал время прогулки, отдыха, он сидел за уроками до позднего вечера и не вставал до тех пор, пока не выучивал их на пять. Он учился, читал, занимался музыкой, не зная никаких обязанностей по дому, не задумываясь над тем, как добывается, откуда берется все, что он пьет и ест. Бабушку он вовсе не замечал, с матерью почти не считался, сестру иронически называл «убиралкой» и недовольно ворчал на нее, если не находил на месте что-либо из своих вещей. Отец со своей неизменной снисходительной улыбкой тоже не был страшен… Все это утвердилось для него как норма жизни: все существует лишь для того, чтобы он учился и получал пятерки.
Как пятерочник он в свое время стал старостой класса, как пятерочник первым вступал в пионеры, первым вступил в комсомол и стал первым комсомольским организатором своего класса.
С этой привычкой руководить и быть первым Рубин и пришел в новую школу. А после того как он стал комсомольским секретарем, у него все больше начал обнаруживаться неприятный повелительный тон: «Я предлагаю!», «Я не разрешаю!», «Так надо сделать!», «Вот тебе задание. Не сделаешь — на комитет!» И вот завершение:
— Я — политический руководитель класса, и ты должен меня слушаться!
И Феликс, конечно, послушался. Он несколько раз подавал Рубину сводки об успеваемости класса,
Но самый крупный конфликт произошел из-за вопроса, которому Полина Антоновна придавала первостепенное значение и в котором Рубин проявил как раз наибольшее упрямство.
В плане Рубина, с которым Полина Антоновна в конце концов познакомилась, она указала ему на один недостаток, — там не было пункта о вовлечении в комсомол новых членов. В ответ на это замечание Рубин выразительно пожал плечами.
— Ну, это само собой разумеется!
— Очень хорошо! — сказала Полина Антоновна. — Значит, давайте наметим, кого мы будем готовить в комсомол.
И тогда оказалось, что готовить некого: тот плох, этот недорос, третий несознательный, четвертому не хватает принципиальности.
Почти для каждого, кого они обсуждали, у Рубина находилось критическое слово, или неопределенное пожимание плечами, или многозначительный взлет бровей. Даже Игорь Воронов, который, не дожидаясь никакого вовлечения, подал заявление в комсомол, получил от Рубина неожиданную характеристику:
— Индивидуалист!
— Почему? — удивилась Полина Антоновна.
— Анархист! — все так же коротко и безапелляционно добавил Рубин.
И только на комсомольском собрании, когда разбиралось заявление Игоря, выяснились истоки этих резких, по-рубински «принципиальных» характеристик.
Игорь Воронов невзлюбил Феликса, старосту класса. Он, Игорь, совершенно другой человек, совершенно другой характер. Он и внешне весь был как бы составлен из острых углов. У него острый, но красивый, с горбинкой, нос, острые скулы, сухое умное лицо с энергичным подбородком, жесткие, упрямые волосы, непослушно спадающие на лоб. Взгляд у него тоже острый, прямой, смелый. И улыбка, когда она возникает на его лице, кажется, проходит только по его поверхности. Он не любит больших речей, красивых слов и говорит всегда коротко, определенно и решительно. Решительно и прямо, опершись одной рукой о бедро, выступает он, когда с чем-нибудь не согласен, а в столкновениях с ребятами бывает горяч и невыдержан, вплоть до кулаков. Но в этих случаях он быстро овладевает собой и, сжав зубы, цедит сквозь них:
— У! Несчастная личность!
Невзлюбил Игорь Феликса давно, чуть ли не с первых дней, с того самого раза, когда ребята, шутки ради, стали толкать Феликса в школьном коридоре, перебрасывая его, как волейбольный мяч, из рук в руки. Феликс летал от стены к стене, от одного к другому и улыбался. Эта улыбка и возмутила тогда Игоря: игра-то игра, но игра нехорошая, и чему тут улыбаться — неизвестно!
После этого Игорю все стало не нравиться в Феликсе: и как он говорит, как обращается с ребятами, как слушает учителя и отвечает урок. Особенно не нравилось ему, что Феликс, перед тем как отвечать, непременно откашляется и начнет говорить тихо, ровно, с небольшими остановочками, будто для того, чтобы подыскать необходимое слово. Но слова, которые он находил, всегда были правильные и нужные, он осторожно укладывал их в ряды, не допуская тех мелких неправильностей, которые так естественны в разговорном языке. Прекрасно рисуя, Игорь изображал Феликса в разных видах, резкими, злыми линиями карикатуриста подчеркивая его пухлые щеки, губы и неизменную улыбку, которую он возненавидел больше всего. Он высмеивал предупредительность Феликса, его аккуратность и — особенно — мягкость. Он, наконец, переиначил и самое имя Феликса, получилось злое и беспощадное прозвище — «Фёклис».