Повесть о юности
Шрифт:
Форма была ровная, гладкая, но она чем-то не удовлетворяла рабочего, он ее приглаживал, пристукивал и снова приглаживал. В одном месте она дала небольшую трещинку, — рабочий загнал в песок деревянную шпильку вроде самой простой спички и опять стал сглаживать это место, пока оно не засеребрилось тусклым графитным блеском.
Когда Борис с Игорем подошли наконец ко всей группе, ребята стояли возле какой-то большой формы и инженер показывал им контуры будущей машины:
— Вот флянец!.. Вот еще флянец. Это подшипник, а здесь — лапы, на которых
— А что такое жеребейка? — вспомнил вдруг Борис свой разговор с отцом.
— Жеребейка? — переспросил инженер. — А почему это тебя интересует?
— Да так! — смущенно отвечал Борис.
— А вот теперь я тебе это на деле покажу! — послышался знакомый голос.
Борис повернулся — позади ребят, возвышаясь над ними на целую голову, стоял его отец. Федор Петрович улыбнулся Борису глазами и, подозвав ребят к оказавшейся поблизости форме большого насоса, стал показывать применение «жеребейки».
Жеребейка оказалась небольшой металлической подставочкой, на которую опирается «стержень» — ничего особенного в ней не было.
— Ну как, молодежь, не нравится, поди? — закончив объяснение, Федор Петрович обвел глазами ребят.
— Почему не нравится? — один за всех ответил Игорь.
— Ну как почему?.. Грязно, жарко, трудно!.. Многим не нравится. Некоторые даже не выдерживают, на токарей переквалифицируются, на слесарей. Там, конечно, почище! А здесь что?.. Земля, пыль, графит!..
— А что из этого! — решительно проговорил Игорь.
Федор Петрович посмотрел на него, потом на Бориса.
— Ну, так иди к нам работать.
— Ну что ж, и приду…
Тут ребята, все более смелея, стали спрашивать о других, непонятных, но очень интересных вещах, и Борису было приятно, что на все эти вопросы им подробно отвечал его отец. В эту минуту он особенно гордился им, и ему хотелось, чтобы все ребята знали, что этот плечистый человек в спецовке — его отец.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Конец четверти, горячая пора. На столе — горы тетрадей. Некогда пообедать, некогда газету прочитать, — дыхнуть некогда! И когда пришел муж, Полина Антоновна попросила:
— Ты меня прости. Разогрей, пожалуйста, обед сам.
Муж к этому давно привык и принялся за домашние дела. Не все обошлось благополучно, не все было сделано, как нужно, но обед был готов, и, когда сели за стол, муж поинтересовался:
— Ну, как дела?
— Ох, не знаю! Не знаю я, как мы с директором договоримся!
— Двойки?
— Двойки.
— И в четверти будут?
— Будут. Трудно сейчас сказать — сколько, но будут.
— Сухоручко, конечно?
— Сухоручко… Прудкин что-то пошатнулся.
— А Трошкин?
— Вот с Трошкиным не знаю, что делать. У него кажется, наметился сдвиг. Но еще небольшой и очень неясный.
Почти не встречаясь с ними, муж Полины Антоновны великолепно знал всех этих ее Трошкиных, Прудкиных и Сухоручко. Нередко их тетради проходили через
— Ну как ты не понимаешь? Я — учительница! Я должна показывать ученикам пример точности и аккуратности. И, пожалуйста, не спорь!
И он перестал спорить. В трудные минуты он приходил на помощь жене, старался снять с нее то, что можно снять. Вот она проверяет тетради, ставит отметки. Эти отметки нужно перенести в ее особую, личную ведомостичку. Потом они попадут в журнал, но эта ведомостичка — ее, личная, с разного рода одной ей понятными заметками и пометками. И заносить в нее отметки, разбирать тетради по классам, упаковывать и перевязывать их — это стало работой мужа. Попутно он заглядывал и в тетради, сопоставляя их с тем, что знал об их хозяевах из бесконечных рассказов жены (хочешь не хочешь — слушай!). Иногда он посмеивался над ее школьными делами, иногда злился и при случае прямо высказывал свое мнение.
— Не понимаю я этой вашей политики, — сказал он, выспросив обо всех интересовавших его, запомнившихся ему учениках. — Ребята не работают, а тебе нужно о чем-то договариваться с директором!
— Ах! Не говори! — Полина Антоновна с сердцем махнула рукой.
Вопрос, поднятый мужем, был самым сложным, самым больным: о проценте успеваемости, об ответственности учителя и ответственности ученика, о совести того и совести другого, о разлагающем влиянии на того и на другого пустой погони за этим злосчастным процентом.
Полина Антоновна за многое ценила своего директора, но когда в конце каждой четверти начинался с ним скрытый и очень неприятный торг об отметках, ей становилось тяжело, неловко. Видела она, что неловко и ему — он не решается нажимать прямо и открыто, как это делает, положим, завуч: он говорит дипломатично, тонко, но о том же самом: нельзя ли спросить того-то и того-то, еще раз попробовать, проверить и так далее. Полина Антоновна понимала его и не очень винила: что сделаешь, если кому-то, стоящему над живым делом, нужны цифры, и обязательно благополучные цифры, и если по этим цифрам будет определяться лицо школы?
В прошлом году произошел случай, которого Полина Антоновна не могла забыть. Также по осторожной, но довольно настойчивой просьбе директора она предложила Диме Томызину, у которого в четверти выходило по алгебре два, остаться после уроков и ответить еще раз.
— Да нет, Полина Антоновна! Я алгебру плохо знаю. Бесполезно — сам вижу! Я лучше подучу! — ответил тот.
Полине Антоновне стало стыдно, стыдно до боли, и тогда она решила ни на какие сделки с совестью больше не идти. И оттого, что эти разговоры все-таки предстояли, у нее заранее портилось настроение.