Повесть о юности
Шрифт:
— Но вы представляете!.. — ничего не поняв из этого, продолжала Лариса Павловна. — Первая четверть — и сразу двойка. За что? Он три недели аккуратно делал все уроки, а вы не спрашивали. Один раз не выучил, и вы спросили!
— Вот все так! — с грустью заметила Полина Антоновна. — А никто не придет и не скажет: за что вы моему сыну поставили пятерку, он ее не заслуживает!
— Но так можно обрезать крылья! — даже не расслышав, кажется, ее замечания, сказала Лариса Павловна. — У него не хватит энергии. А мальчик очень хрупкой конституции!.. Полина Антоновна! Я, как мать,
— Простите, Лариса Павловна! — поднялась с места Полина Антоновна. — В таком плане я разговор продолжать не могу! Простите!
Лариса Павловна осталась ждать директора. О чем она говорила с ним, Полина Антоновна не знала, но на другой день Алексей Дмитриевич вызвал ее к себе.
— Сухоручко у вас опять кандидат на двойку?
— Да, Алексей Дмитриевич! По тригонометрии, — готовая уже ко всему, ответила Полина Антоновна.
— Двойка-то безнадежная?
— Абсолютно!
— А может быть, еще проверите?
— Да нет! Что вы! — с решимостью в голосе возразила Полина Антоновна. — Алексей Дмитриевич! Не будем повторять прошлогодней ошибки! Мы прошлый год сделали натяжку, допустив его до экзаменов. А он истолковал это как нашу слабость, как попустительство. И теперь… Вы понимаете? В самом начале курса по тригонометрии… Я его предупреждала, а он… Вы понимаете, у него такой циничный взгляд на вещи!
— Мамаша была? — вдруг спросил Алексей Дмитриевич.
— Была.
— О дяде, кинорежиссере, говорила?
— Говорила.
— О хрупкой конституции говорила?
— И о хрупкой конституции, и об обрезанных крыльях, и… о прочем.
— Мерзость!.. — поморщился директор. — Выводите! В конце концов это никуда не годится. Выводите двойку!
— Так у меня не одна выйдет, Алексей Дмитриевич! — обрадовавшись победе, Полина Антоновна доложила ему о Саше Прудкине, о Васе Трошкине и о других.
Казалось, все опасения Полины Антоновны были напрасны и предполагавшаяся стычка с директором не состоится. Но эта иллюзия скоро стала рассеиваться: против двойки Васе Трошкину Алексей Дмитриевич решительно стал возражать.
— Его нужно, наоборот, поддержать, ободрить, — сказал он, выслушав характеристику Васи. — Слабому человеку нужно помочь.
— А мне не хочется записывать его в слабые! Не хочется! — возразила Полина Антоновна. — Мне кажется, к нему именно сейчас, когда он под влиянием Кострова взялся за дело, нужно повысить требовательность. Он обидится и решит показать себя.
— А если наоборот?
— Наоборот?.. Не думаю! Как я его чувствую, — нет, не думаю!
— А вы вполне уверены в том, что правильно чувствуете его? Паренек, как вы говорите, начинает браться за ум, паренек начинает мечтать… Нет, Полина Антоновна! Здесь вы не правы!
Полина Антоновна задумалась.
— Не знаю!.. Может быть!.. Не знаю… Ну, хорошо!. — решила она наконец. — Согласна! Трошкину я выведу удовлетворительную отметку. А с Прудкиным?
Уступив в одном вопросе, она рассчитывала на уступку директора в другом. Но Алексей Дмитриевич
— О слабости Прудкина, я думаю, не может быть и речи, — сказала она. — Мальчик умный, способный, сильный, в прошлом году о нем никаких вопросов не возникало. А сейчас разболтался. Явно разболтался! Что же ему — тоже помогать?
— Какие у него отметки-то? — еще раз заглянул в журнал директор.
— Два, три, три, два. Незакрытая двойка, — ответила Полина Антоновна. — По инструкции, аттестация за четверть производится на основании трех отметок. У него — четыре. Пятый раз я спрашивать его не обязана. И не хочу! Пусть поймет и почувствует, что лень и нарушение общественного долга не проходит безнаказанно для человека!
— А может быть, все-таки спросите?
Полина Антоновна опустила глаза.
Наступал момент той самой внутренней неловкости, которой она больше всего боялась: умный человек, хороший педагог, — зачем же он старается скрыть непедагогичность того, чего добивается?
— Почему вы отвергаете возможность его исправления? — спросил директор.
— Алексей Дмитриевич! — Полина Антоновна подняла глаза и прямо посмотрела на директора. — Неужели вы искренне думаете, что это нужно? Неужели вы действительно не понимаете, что в данном случае это, может быть, наоборот, вредно? Неужели вы думаете, что ребята глупее нас и ничего не понимают в той двойной игре, которую мы с ними ведем?
— Почему — двойной? И почему — игре?
— Полно, Алексей Дмитриевич! — ответила Полина Антоновна, чувствуя, что она уже не может удержаться, чтобы не высказать все. — Когда мы беседуем с ребятами и говорим им разные высокие вещи и разыгрываем из себя Иванов Грозных, а потом гоняемся за ними и приглашаем на дополнительные занятия, ходим по домам и просим родителей помочь нам в этом, а потом спрашиваем и переспрашиваем ребят, лишь бы натянуть тройку в четверти, — вы думаете, они этого не понимают?
Полина Антоновна остановилась, словно желая выяснить — думает ли действительно все это директор или не думает?
Но тот молчал. Он только что пришел из роно, только что имел там обычный для конца четверти разговор: «Вы уж, Алексей Дмитриевич, не подводите район». — «Да уж постараемся, приложу все усилия». Разговор без лишних слов, но совершенно понятный, — разговор, оставивший тягостное чувство совершающейся фальши: говорилось одно, имелось в виду другое. Директор догадывался, что такой же примерно разговор, может быть вчера завроно имел где-то там, выше, и тоже кому-то обещал «не подвести». И теперь и тот и другой честно выполняли свои обещания. И тот и другой, вероятно, искренне хотели, чтобы действительность соответствовала тому, что от них требовалось. Но логика жизни была сильнее человеческих хотений, и вот директор сидел и молчал, не зная, что ответить на честный вопрос учительницы, — молчал, крепко сжав положенные перед собою на стол руки с крупными, напрягшимися венами.