Повесть об учителе
Шрифт:
В первый же вечер приковыляв с работы и увидев итог её стараний, был приятно изумлён.
– Настюша... Ух, как ты здорово прибрала в моей хибаре! Сколько я обязан тебе за твои труды?
Хитровато улыбнулась:
– Всю получку.
– Как?
– - не понял он.
– А вот так: до последнего рубля. Буду твоим казначеем. Так что о выпивке забудь.
– - И показала ему фигу.
Столь решительный напор поверг его в замешательство. Какое-то время молчал. А Настя развивала наступление:
– С костылями надо расстаться. Завтра
Держась за ножку стула, придвинулся к ней, обхватил за талию, и притянул к себе. Она лишь вымолвила:
– Горе ты моё...
К нему уже вернулся дар речи.
– Настенька... Спасательный мой круг... И чего я, дурак, с этой бутылкой связался! Всё, с этим завязано! Будь моим казначеем. Будь! А с горем мы покончим.
В тот вечер она впервые не вернулась на свой этаж.
Их припозднившийся союз, что одуванчик в сентябре. Головки его бесчисленных собратьев поседели ещё в июне, а вскоре и облысели, а он, один из немногих, и осенью радует глаз густой оранжевой шевелюрой. Вот уж поистине, каждому своё время.
И что Настя нашла в нём, инвалиде и опустившемся выпивохе?
– - терзался в раздумьях Алексей.
– - В какие глубины его души проникла, если взвалила на себя такие хлопоты о его быте? А, может, вспомнила тот давний эпизод из своего детства, участником которого оказался и он?
Было это, кажется, в году 30-м. Алексей уже трудился на заводе разнорабочим. А Насте тогда лет десять. Однажды увидел её на улице зарёванной.
– Кто обидел?
Всхлипывая, рассказала... Мать послала в магазин за продуктами. Двое незнакомых мальчишек пристали к ней. Один схватил ёё за руки, а другой вытащил из сумки кошелёк с пятью рублями. И сразу дёру со своей добычей.
... Несколько секунд он молча раздумывал И словно стряхнув колебания, решительно сунул руку в брючной карман.
– Держи!
– - протянул ей пятёрку -- И перестань реветь.
Она благодарно застыла с открытым ртом....
Эх, память, память, непредсказуемая хранительница наших поступков! Иногда наглухо закрываешь свои двери, а, бывает, распахиваешь даже от лёгкого прикосновения.
Что Настя знала о нём, кроме мимолётных соседских встреч? Ведь не рассказывал ей, как в июне 42-го при отступлении на Дону вызвался добровольцем в группу прикрытия. Вёл огонь из пулемёта, пока не кончились патроны. Из их группы почти все погибли. Тогда и получил свою первую боевую награду -- медаль "За отвагу". И о другом случае -- под Белгородом в августе 43-го -- тоже ведь не рассказывал.
... Телефонная связь их роты со штабом батальона прервалась, и он был ночью послан туда с донесением. На обратном пути в предрассветных сумерках услышал стон. В воронке от снаряда лежал... немец.
Как он сюда попал? Скорее всего после отбитой вчера их атаки. Наклонился над раненым. С его пересохших губ еле слышное: "Вассер..." Немецкий Алексей напрочь не знал, однако догадался:
Спустил с его бёдер штаны. Рваная рана, кровь ещё сочится. Снял с себя гимнастёрку, нижнюю рубаху. Нарезал штыком винтовки несколько лоскутов, перевязал рану. Ну, а дальше-то что? Вздохнул. Такая, значит, выпала ему сегодня доля. Приподнял раненого. Тот громко застонал.
– Терпи, фриц или как там тебя...
Взвалил его себе на спину. Поплёлся.
Изо рта немца попахивало чесноком. Алексей сначала досадливо морщился, а потом этот запах перестал ощущать. Даже позавидовал. Видать, у фрицев он в паёк входит. Для здоровья. А у них в роте про этот целительный продукт давно забыли.
Каждые сто шагов привал на пару минут. Такую себе определил ходовую норму. Привал-то привал, но снять немца с себя -- проблема. Не скинешь же его со спины как мешок с картошкой. Понимал: каждое резкое движение для раненого -- взрывная боль. Становился на четвереньки, ложился на живот и осторожно стаскивал на землю свою живую ношу. Приноровился и подниматься с ней. И здесь без рывков, медленно, натужно, но аккуратно, словно выполнял на производстве тонкую работу.
На последнем привале, лёжа на спине, вдруг ощутил лёгкое прикосновение к своей ладони. Слегка повернул голову. Немец пытается её пожать, только сил у него на это уже не осталось. Смущённо улыбнулся и... приложил руку к своему сердцу.
Алексей всё понял.
– Да ладно тебе!..
Как он доволок немца от той воронки в свою роту, откуда силёнки взялись, потом сам удивлялся.
... Выслушав краткий доклад связного, ротный раздражённо рубанул ладонью:
– Зачем ты притащил этого дохляка? И что теперь с ним делать?
– Товарищ старший лейтенант... Ну не мог я его, беспомощного, бросить.
– Не мог, говоришь? Коль ты такой жалостливый, пристрелил бы, чтоб не мучился.
– Но мы же люди...
У него было такое ощущение, будто это говорит какой-то другой человек, а он -- просто обессиленная плоть с притуплёнными чувствами. Хотелось лишь одного: раствориться в сне, самом желанном блаженстве, выданном этой плоти пожизненно. Только война проклятая то и дело его куда-то отодвигает. Потом, потом... Если, конечно, не заберёт саму жизнь.
Ротный молча прошёлся по блиндажу. Остановился. И вдруг тихо, с несвойственной ему мягкостью:
– Да, ты прав. Мы -- люди.
– - И уже по-командирски: -- Старшина! Немца -- в медсанбат! А ты, Левашов, часика четыре поспи. Умаялся за ночь. Твоего фрица посчитаем за "языка". Вторую медаль получишь.
... Как всё переменчиво в этом мире! Ещё неделю назад беспомощным был он, а его спасительницей стала Настя. Смотрел на неё, уже спящую, в каком-то сладостном оцепенении. Да нет, не приснилось. Кончиками пальцев прикоснулся к её обнажённой груди...