Повести, рассказы

Гордон Самуил Вульфович

Кто думал тогда о счастье и богатстве, когда негде было приклонить голову и часами приходилось простаивать в очередях в магазинах и столовых. В городе, в котором он жил, не осталось ни одной уцелевшей улицы. Пустыри примыкали к пустырям, развалины к развалинам. Он себя не оправдывает, нет! Он хочет только, чтобы Лина поняла, почему он поддался на уговоры и пошел посмотреть на девушку. И как произошло, что меньше чем через месяц он оставил оркестр и пошел с этой девушкой в загс и был убежден, что будет с нею счастлив, — он сам себе не может на это ответить. Во всяком случае, невеста его ни в чем не была виновата. Она его полюбила, но на шею ему не вешалась, по пятам за ним не ходила. Теперь, спустя три года, трудно сказать, но и он, кажется,

был в нее влюблен. Одинокому человеку не мудрено влюбиться, а он был тогда очень одинок. Все его родные погибли во время войны — легли в широких рвах, вырытых за городом. Но одно он может сказать Лине определенно: он не пошел с Фридой в загс для того, чтобы попасть в «большой мир». Отец Фриды подал бумаги на всех, но, получив разрешение на выезд, Генрих загрустил, загрустил по всему тому, что он здесь оставляет, и, как ни уговаривала его молодая жена, как ни убеждали его ее родители и родственники, он ехать не согласился. Единственное, что он им ответил: если Фрида не может расстаться с родителями, то пусть она едет с ними, а он останется пока здесь. Он немного еще подождет. Кончилось это тем, что родители ее уехали, а она, Фрида, осталась.

И вот уже третий год живет он на Буковине, в тихом маленьком городке, где он, бывший скрипач симфонического оркестра, стал музыкальным лектором. Местная филармония время от времени посылает его с лекциями в другие города, и он забрел даже однажды туда, где Лина учится. Жена его, Фрида, почти всюду ездит с ним, но она, как бы его ни любила, никогда бы не осталась, если б не была уверена в том, что переубедит его. Она бы уехала с родителями, которые давно уже в Аргентине и забрасывают ее письмами, умоляя приехать к ним. Рано или поздно это кончится тем, что в один прекрасный день они разойдутся. Он сделал бы это и сейчас, но сейчас невозможно — недавно умер их первый ребенок, годовалый мальчик. Жена все надеялась: когда Генрих станет отцом, ей легче будет его уговорить. Не допустит же он, чтоб она увезла его ребенка!

Неожиданно он сказал Лине:

— Теперь я знаю, почему я тогда не уехал. И вы тоже это знаете.

— Я?..

— Сказать? — Он притянул ее к себе и поцеловал.

— Генрих Зиновьевич!..

Он словно пробудился от сна и смущенно опустил голову:

— Извините.

Шел теплый дождик, просеивался сквозь облака, как сквозь сито.

— Вы промокнете, — сказал Генрих, — простудитесь.

— Ничего, я не изнеженный ребенок.

Не это, видимо, ожидал он услышать от нее. Теперь Генрих уже всю дорогу будет молчать, а Лине хотелось, чтобы он ей все же ответил, почему он думает, будто она знает, что его тогда задержало. Лина замедлила шаг, но ворота неотвратимо приближались. Когда же они выйдут из парка, она уже не спросит его. И Лина остановилась.

— Вы, кажется, хотели мне сказать...

Его уставшие глаза смотрели на нее рассеянно.

— Я уже не помню...

— Могу вам напомнить, — Лина удивлялась, что так разговаривает с ним, но иначе уже не могла. — Вы сказали мне, что вам теперь понятно, почему вы тогда остались. И что мне тоже понятно.

— Я суеверный. Я верю в свое предчувствие. Я знал, что встречу вас. Хотя до этого я вас никогда не видел. Не знаю, когда мы с вами вновь встретимся. В жизни всякое бывает. Задержитесь еще на несколько дней. Прошу вас. Только на несколько дней. Послезавтра я читаю здесь лекцию о Шопене, я буду читать ее только для вас и только для вас буду играть. Не уезжайте. Прошу вас, останьтесь!

И Лина осталась.

6

На письма, которые Лина продолжала получать от Генриха уже после того, как просила забыть ее, она ему не отвечала. Но не проходило недели, чтобы на столе для корреспонденции, стоявшем в вестибюле института, не ожидало ее письмо, а иногда и два. Каждый раз Лине

хотелось отослать их обратно не распечатывая, но мешало девичье любопытство, желание узнать, что еще нашел он в ней, этот уже немолодой, бывалый Генрих Зиновьевич, который, как утверждает, полюбил ее с первого взгляда и, где бы он теперь ни выступал, он мысленно выступает перед ней и, как бы полон ни был зрительный зал, всюду видит ее, одну ее.

Каждый раз, получив от Генриха письмо, Лина ловила себя на том, что в ней пробуждается чуть ли не такое любопытство, как при покупке лотерейных билетов. Знает заранее, что не выиграет (и она действительно еще ни разу не выиграла), но все равно продолжает покупать билеты и внимательно просматривать таблицы. Нет, она не отошлет ему письма обратно, пусть думает, что она их просто не получает, что они пропадают, и Генрих рано или поздно перестанет ей писать. Пройдет немного времени, и он, как она писала ему в своем первом и единственном письме, ее забудет. Иначе быть не может и быть не должно. Это ведь безумие, то, о чем он ей пишет. Она никогда на это не согласится, как бы она ни была влюблена. Может быть, он совсем по-иному воспринял эти ее слова и потому продолжает писать?

Тем не менее Лина знала, хоть и не признавалась себе в этом, что без его писем бесконечно долгими и скучными станут для нее студенческие вечера и ей будет совершенно безразлично, с кем она пойдет в кино или просто прогуляться. Недавно с ней такое уже случилось: гуляя с одним из парней, постоянно ее окружавших, она вдруг назвала его Генрихом. До сих пор не может она освободиться от мелодий, которые он тогда играл на хорах в музее. Они звучат у нее в душе и не дают ей забыть его. Но она его забудет, должна его забыть!

Но вот прошла неделя, и на столе в вестибюле Лина не увидела конверта с продолговато-округлыми буквами, похожими на ноты.

Лина не ожидала, что это так ее испугает, что она с нетерпением и страхом будет ждать каждый день письма. Но писем больше не было. Как Лина ни была к этому подготовлена, она все же боялась, что не сможет устоять и напишет ему. Нет, ему она не напишет. Она узнает у своей тети, с которой пошла тогда на его лекцию. У тети должны быть знакомые в соседнем буковинском городе, где живет Генрих. Уже одно то, что Лина не знает, где он, должно убедить тетю, что она прекратила знакомство с Генрихом, а спрашивает о нем только потому, что их институт хочет пригласить его прочитать лекцию и просто нужен его адрес. Как еще оправдаться перед тетушкой, которая, подобно родителям, предубеждена против музыки как профессии и, даже не зная Генриха, сравнивает его с местечковыми музыкантами, о которых рассказывают истории одну страшней другой? Откуда тетушка знает столько историй о местечковых музыкантах, если ни она, ни ее родители никогда в местечке не жили? Разве только от деда наслушалась она их и смотрит на музыкантов, как и дед. И ее, Линины, родители ведь точно так же смотрят...

В один из таких дней, когда Лина все еще не решалась — опустить или не опустить в почтовый ящик письмо к тете, она, выйдя из института, вдруг увидела Генриха. Он стоял у входа в сквер. Лина хотела замедлить шаг и не смогла. Но все-таки у нее хватило сил не выдать своего волнения. И, подойдя к Генриху, сдержанно поздоровалась, рассеянно при этом оглянулась, точно ждала здесь встретить другого. Только голос ее выдавал. Генрих, наверное, заметил это, иначе бы не спросил:

— Вы хотели, чтобы я приехал?

Лина взглянула на него и промолчала. Теперь она уже ничем не выдаст свою растерянность.

— Я еду на Урал. Не знаю, как долго там пробуду. Пока я здесь остановился на два дня. — Он сказал это так, словно должен получить от нее разрешение.

Они вышли из сквера и свернули на тихую улицу.

— Днем, насколько я понимаю, вы заняты в институте, а вечерами? У вас играет ленинградский филармонический оркестр. Я уже взял на сегодня два билета.

Она сама не предполагала, что так обрадуется.