Повести, рассказы
Шрифт:
— С удовольствием! — вырвалось у нее.
Провожая Лину домой, Генрих сказал, что сейчас едет на Урал только читать лекции, но, возможно, со временем переедет туда совсем. Для этого, конечно, есть причины.
Лина чувствовала — Генрих ждет, чтобы она спросила об этих причинах, но она молчала, и он перевел разговор на другое.
На вокзале, перед самым отходом поезда, Генрих спросил:
— Теперь вы будете отвечать на мои письма?
— Зачем? — Но ответила она ему уже не так уверенно, как ответила бы еще вчера или позавчера.
Прошло несколько недель, и так же неожиданно, как в прошлый раз, Лина, выйдя из института, снова увидела Генриха в том же скверике и, кажется, возле той же скамейки. Она и теперь попыталась скрыть от него свое удивление. Ведь уже второй
— Что с вами? — Генрих откинул с ее лба витой каштановый локон, которым играл весенний ветерок, и, нагнувшись, еще раз спросил: — Что с тобой, Лина?
Она уже точно не помнит, где и когда, там ли, в институтском скверике, или назавтра, в другом месте, он сказал ей, что развелся с женой. Показывая решение суда, Генрих сказал, что ему следовало бы развестить со своей женой сразу же после того, как понял, что никуда не уедет. И еще он ей сказал: то, что случилось сейчас, наверно, случилось бы раньше, намного раньше, если бы ее тетя жила в том же буковинском городе, где и он, и если бы Лина раньше приехала к своей тете погостить. Возможно, что тогда с ним не произошло бы то, что вообще не должно было с ним произойти. Нет, он никогда не отрицал и не отрицает, что Фрида ему нравилась. А теперь, после того, что случилось, ему тем более нечего оправдываться, что он женился на Фриде не потому, что Фрида — единственная наследница богатой аргентинской тети. Но по-настоящему, видимо, он ее никогда не любил.
Настоящая любовь, сказал он тогда Лине в весеннем сквере, ничего общего не имеет со сватовством, а ведь он, Генрих, женился по сватовству...
Рассказами о мелочности своей бывшей жены при разделе имущества Генрих спустил Лину с подоблачной высоты, где она только что пребывала, в глубокое темное ущелье.
Зачем он ей все это рассказывает? Зачем ей знать, когда и куда его бывшая жена уезжает?
И снова на вершине высокой горы, где не хватает дыхания и голова идет кругом, Лина почувствовала себя тогда, когда Генрих сказал, что переехал сюда, в город, где живет и учится она, Лина, и что она, Лина, знает, почему он сюда переехал. Если она хочет, чтобы он ей сказал, он ей скажет.
Лина крепче закрыла глаза, она боялась и в то же время хотела услышать это. Генрих взял ее руку и шепотом произнес:
— Меня привела сюда моя большая любовь к тебе, милая.
Кажется, и она в тот весенний вечер сказала ему впервые «ты». Он заставил ее. Генрих снова поднял ее на высокую гору под самые облака, и, пьянея от головокружительной высоты и его поцелуев, она вместе с ним повторяла — ты, ты, ты... Назавтра Генрих снова затеял с ней ту же игру, но на этот раз Лина уже почти не сопротивлялась. На третий или четвертый день ей вообще показалось, что она уже давно с Генрихом на «ты», и что она его впервые увидела не в темной сырой башне средневековой крепости в сопровождении женщины с ниточкой жемчуга на длинной белой шее, нет, она впервые увидела его здесь, в этом сквере, и что с тех пор, выходя из института, она его здесь всегда заставала, и что, кроме него, никто не провожал ее домой, и только с ним, с ним одним, она танцевала на студенческих вечерах, ходила в кино, на концерты, гуляла.
В веселом шуме весенних ручьев, игравших с яркими звездами опрокинутого в воду неба, было что-то общее со звуками фисгармонии, той, что в пасмурное летнее утро наполнила музыкой музей и до сих пор звучит в ее душе. Чем он тогда ее удержал на несколько дней? Своей игрой или тем, что сказал ей, что она принадлежит к музыкальному миру, а его, Генриха, редко когда подводит предчувствие?
Генриха, кажется, действительно редко подводило предчувствие, и, вероятно, поэтому он пришел к Лине домой лишь после того, как поступил на работу
Он словно чувствовал, что родители Лины будут ее отговаривать и сделают все возможное, чтобы их разлучить. Нет, они против него ничего не имели: человек он, как видно, порядочный, вежливый, красивый и ненамного старше Лины. Но он ведь был уже однажды женат. Он-то у нее будет первым, она же у него будет второй, и это настораживает, особенно когда имеешь дело с артистами. И вообще, не понимают они, зачем такая спешка? Лина, кажется, не из девиц, что боятся засидеться в невестах. Точно так говорила ей тогда и тетушка: мужчина по-настоящему любит только первую жену, даже если с нею расходится. Говоря это ей, родители называли знакомых, которые развелись со своими первыми женами, а через какое-то время вернулись к ним, и также таких, для кого жениться и разводиться стало вообще обычным делом: сегодня сошлись, завтра разошлись. Труден первый шаг. При этом родители, как и тетя, не забывали напомнить Лине, что музыка не профессия, а надеяться на то, что случится чудо и Генрих вдруг станет лауреатом...
Однако достаточно было Генриху взять в руки скрипку, как Лина тут же забывала, что говорили ей о нем родители. Звуки музыки снова возносили Лину на вершину высокой горы, откуда Генрих за все восемнадцать лет их совместной жизни ни разу не спускал ее вниз и ни разу не давал ей почувствовать, что она у него не первая любовь. И вдруг она узнает, не от кого-нибудь, а от него самого, что все восемнадцать лет она в нем ошибалась, что родители были правы, когда предупреждали ее об этом.
7
Песчаный берег реки, по которому Лина брела, подвел ее к самой воде. Попадись ей теперь лодка, она переправилась бы на противоположный берег и до утра шла бы там за голубой луной, плывшей над горами, густо покрытыми лесом. Откуда-то справа донеслись голоса. Идут, вероятно, из кино. Михаил Ефимович пошел в кино один или с кем-то? Впрочем, какое ей до этого дело? Михаил Ефимович, наверно, сейчас свернет в гостиницу узнать, что случилось у нее дома, почему ее внезапно вызвали к телефону? Лина хочет вспомнить, что она написала ему в оставленной записке. Кто вызвал ее к телефону, муж или дочь?
Вдруг она услышала за собой быстрые уверенные шаги, они ей показались знакомыми. Еще минута, и она побежит ему навстречу, но словно кто-то преградил ей дорогу. Тот же «кто-то», который не позволил ей остаться в номере и по этим окраинным улочкам привел сюда, к реке, гнал ее сейчас к автобусной станции.
Ехать в соседний город на междугородную было еще рано: если Генрих не улетел к своей «родной и необыкновенной», а его «родная и необыкновенная» прилетела к нему, то они сидят, вероятно, сейчас где-то в ресторане, и раньше чем в двенадцать звонить ему нечего. Но одно она уже решила: сколько бы Генрих ни кричал в трубку свое растянутое «Алло! Алло!», по которому Лина всегда безошибочно узнавала его состояние, она не отзовется. Этим своим «алло» он сразу себя выдаст. Ему и в голову не придет, что это она звонит. Лина ведь писала ему, что здесь, в городке, междугородных телефонов-автоматов нет. Отсюда можно только заказать разговор на междугородной. А может быть, действительно заказать разговор и сказать, что неделю, которую ей осталось здесь быть, она проведет в районе, в постоянных поездках, и чтобы Иринины письма, если они будут, он сюда ей не посылал? Возможно, что она из района, не возвращаясь сюда, вернется домой. Может ли ему после такого разговора прийти в голову, что завтра ночью он вдруг увидит ее дома? Она уже все обдумала. Ровно через час после того, как погаснет свет в их квартире — три крайних окна на седьмом этаже, она поднимется домой, но не на лифте, пешком, и тихо, как можно тише, подойдет к двери квартиры; ключи у нее с собой, она всегда берет ключи, куда бы ни ехала. Генрих и его гостья не услышат, как она войдет. Свет она зажжет лишь тогда, когда распахнет двери, чтобы они не пришли в себя. Что удерживает ее, чтобы позвонить ему отсюда? Она не уверена, не подведет ли ее голос?