Повести. Рассказы
Шрифт:
Катя сгребла фотографии, стараясь не слишком присматриваться к далекой чужой жизни. Мелькали жанровые сцены из быта незнакомых людей, но в тощем мальчике с неуверенными, часто унылыми глазами легко узнавался Митя, а в пышной даме, имевшей на лице неизменное выражение вне зависимости от ситуации — сидела ли она на качелях между высоких сосен, лежала ли на белом балтийском песке или царила над тесным банкетным столом — выражение неизменно было одно — властность и недовольство, в этой даме легко узнавалась Ирина Дмитриевна. Только на фотографиях с крохотным пеленочным Митей глаза ее смотрели неожиданно измученно
Жена потрясла мужа за плечо.
— Подъем, юноша. Умываться и спать.
— Мне же снилось, — Митя зашевелился, забормотал. — Мне так снилось… мне такое, а ты…
— В постели досмотришь.
— Вот так всегда, — сказал он с мамулечкиной интонацией и побрел в ванную.
Когда пришел в спальню, Катя стелила постель. Митя посмотрел, как жена ловко управляется, и окончательно проснулся. Уж с чем, с чем, а с женой ему решительно повезло. Это точно. И как она славно, непостижимо переменилась за эти дни. Но отчего-то Митя оробел, наблюдая собственную жену, сильную гибкость ее тела. Точно в трех шагах от него стояла не родная супружница, привычно удобная, как домашние туфли, — какая уж тут робость, какие церемонии! — и чужая женщина, очаровательная и недоступная. Такое неистовое желание женщины смутно и стыдно помнилось ему только в давнем отроческом бешенстве. Митя всегда считал это чем-то темным, не вполне приличным, и вот оно опять поднялось из глубины и нахлынуло, ослепляя, удушая.
Руку на плечо жены он положил почти просительно и потянул к себе, но вместо мягкой податливости встретил холодное недоумение.
Катя посмотрела вопросительно.
— Между прочим, я по тебе скучал, — толсто намекнул Митя.
Не пожелала услышать. С тем же успехом можно добиваться взаимности от статуи.
— Что это? — вдруг замерев, резко спросила Катя.
Какой-то посторонний звук раздался в доме, звякнуло что-то стеклянное.
— Мало ли, — сказал муж и попробовал атаковать жену вторично.
Катя отстранила его, как вещь.
А звук повторился, тонкий, стеклянный.
— Это птица о стекло, — предположил Митя. — Или бабочка.
Катя покачала головой.
— Ну, привидение шастает, — сказал он с натужной, противной самому себе игривой развязностью.
— Да, это в ее комнате, — согласилась жена, напряженно вслушиваясь.
Постояли, послушали тишину.
— Глупости это все, — неуверенно сказал Митя. Он увидел глаза жены и испугался, не привидения, конечно, что он, псих? А вот этих безумных Катиных глаз.
— Да. Глупости, — сказала она, — голос был чужой, низкий, грубый. — Чушь собачья. Ладно, ты ложись.
— А ты?
— А я в ванную, — тем же голосом. Лицо у нее неуловимо сразу постарело.
Катя ушла в ванную. Надолго ушла. Митя даже начинал подремывать, пока ждал, терпеливо кутаясь в одеяло, предвкушая супружеские радости, утвержденные законом.
Вода уходила из ванны, оставив на голом Катином плече воздушно-пенный эполетик, чуть сбившийся назад, к лопатке.
Катя ополоснула под краном руку, отерла мокрое лицо, показавшееся вдруг до странности чужим, так что пальцы замерли, как бы прислушиваясь. Катя легко коснулась, скользнула
Она пропутешествовала от упругой мочки уха к беззащитному горлу, спустившись на — нарушение закона ньютонова плода — холмик скулы, а там и дальше, дальше, вниз, вниз, через ступеньку ключицы к прохладной нежности груди, бесчувственно и грустно неотозвавшейся на ласку, обернувшуюся лишь бедным напоминанием о ласке других рук.
Катя исследовала собственное тело как неизвестную страну, — с младенческим любопытством, безгрешным и потому неподвластным стыду и прочим греховным порождениям, с вниманием, с которым неглупый человек иногда рассматривает незаметное в своей будничной обыкновенности чудо.
Путешествие ее было прервано шуршанием шагов у самого порога ванной комнаты.
Катя оглянулась затравленно.
— Ка-атя, — тихий вкрадчивый Митин голос и царапанье, глуховатое, тупенькое, когда — по дереву притолоки, тонко звенящее, резонирующее, когда — по молочному стеклу двери.
— Катюша, сколько же можно, а?
Она уже на полу стояла возле ванны, на резиновом коврике… Не спит. Не заснул. Вот ведь беда. Тоска, тоска. А я так надеялась. Так надеялась. Так…
Жарко, душно, тесно. С терпеливой обреченностью Катя стояла в магазинной очереди, не включаясь во всеобщее усталое раздражение, пытаясь читать прихваченный из дома журнальчик.
Катя услышала знакомый смех и подняла голову.
Он не замечал ее, стоял к ней почти спиной. Ей показалось, что он еще сильнее загорел за эти… дни? годы?.. за ту вечность, что она пыталась не думать о нем и не умела думать ни о чем, кроме. А он смеялся так, что Катя сама начала невольно улыбаться, но улыбка, слабо тронув губы, увяла. Он там сок пил, собака, и легко трепался с буфетчицей, а та смотрела нахально, щурясь в золотозубой улыбочке. И часто он здесь сок пьет, хотела бы я знать? Ревность аккуратно провела бритвой по всему телу — от горла до живота.
Катю ткнули кулаком в спину. Заснула, что ли?
Она улыбнулась рассеянно, виновато, двинулась на два шага. Снова замерла, ожидая.
Буфетчица выбирала мокрыми пальцами монетки с его протянутой ладони. Тварь. Нечистый халат — прямо на голое тело.
В Кате поднялась ненависть, какую не подозревала в себе. И — тоска. Ноги вдруг ослабели. Говорливая очередь откатилась и исчезла в темноте жарко дрожащего тумана. Катя воспринимала все как через температурный обморочный озноб. Вот сейчас, здесь, у прилавка сползти на заплеванный, зашарканный пол и сдохнуть.
Катю вернула в реальность тихая фраза, произнесенная в спину беззлобно, даже с оттенком удовлетворения:
— Вот ведь, бесстыжая. Довела свекровь, чтоб от мужа гулять вольнее. И ничего, не чешется.
Она оглянулась удивленно, затравленно искала взглядом. Но лица, плотно окружавшие ее, были будничные, равнодушные. Тусклые глаза смотрели в ее лицо, как в пустоту. Катя рванулась и пошла из толпы напролом, по ногам, расталкивая спины, локти.
Очередь заколыхалась, забормотала, сопротивляясь: «Куда же вы прете, милочка?! Ну ты, больная, полегче! Совсем, что ли, безглазая!»