Поймать солнце

Хартманн Дженнифер

В любом случае…

Я иду потому, что Макс оставил еще один стикер в одной из моих книг, когда заходил вчера после школы. Это уже стало чем-то вроде традиции. Прошла неделя с тех пор, как он появился у моего окна той ночью, окровавленный и разбитый, нуждающийся в побеге. Я до сих пор не знаю, почему он пришел ко мне, но, возможно, он чувствовал то же, что и я в тот день на озере. В тот день, когда мы запускали «блинчики» и чужеродный звук моего собственного смеха сливался с дуновением ветра.

Тот день, несомненно, был похож

на побег.

Так что, возможно, я понимаю.

Книга, которую он оставил открытой для меня, была сборником стихов Т. С. Элиота под названием «Четыре квартета». Стихотворение называлось «Легкое головокружение», и следующий отрывок был подчеркнут:

«То, что мы называем началом, часто оказывается концом. А дойти до конца означает начать сначала. Конец — это отправная точка».

Эта цитата не имеет никакого отношения к «Осеннему балу», но что-то в ней заставило меня пересмотреть свои взгляды.

Я даже купила платье.

Сегодня после окончания занятий я поехала на велосипеде в город. Зашла в ближайший магазин и просмотрела ассортимент платьев, вооружившись беззаботностью и пятьюдесятью долларами, полученными от бабушки Ширли. Я сразу же заметила его, зажатое между двумя черными платьями на захламленной вешалке. Яркий оранжевый маяк. Огненный шар подростковых мечтаний.

Платье-футляр мандаринового цвета, ярко светилось среди моря унылых нейтральных оттенков.

Моя судьба была предрешена.

Я иду на дурацкие танцы.

Расстилаю новое платье на покрывале, разглаживаю складки и провожу кончиками пальцев по ярко-оранжевому переду. Это простое платье, без рукавов, с прямым декольте. Оно слегка облегает талию, а подол ниспадает чуть выше колен.

Когда я держу его перед собой и поворачиваюсь лицом к зеркалу, в дверь стучит мама.

— Элла?

— Входи.

Она открывает дверь и просовывает голову внутрь. Заметив, что я не дуюсь, а занимаюсь чем-то другим, она ахает и распахивает дверь шире.

— Дорогая, оно прекрасно. Ты выглядишь потрясающе.

Я корчу кислую мину. Потрясающе — такое странное слово.

— Хорошо, — отвечаю я, пожимая плечами, хотя улыбка дразнит мои губы.

— Это для «Осеннего бала»?

— Нет, для похорон. Кажется, я умерла и возродилась подростком, который посещает школьные танцы. — Я наклоняю голову и выпячиваю бедро, оценивая платье со всех сторон. — Мертвая я заслуживаю ярких проводов.

Мама никогда не ценила мой юмор. Она скрещивает руки на груди и прислоняется к дверному косяку. Ее каштановые волосы свежевыкрашены и волнами ниспадают на плечи. В них начали появляться серебристые вкрапления, которые чуть не привели ее к кризису среднего возраста в сорок пять лет. Наверное, самое время. К счастью, она работает в парикмахерской, так что теперь все в порядке с миром. Кризис отложен.

— Ты идешь с Максом? — интересуется

мама.

Инстинктивно я бросаю взгляд на свою кровать — ту самую, на которой на прошлой неделе заснула, прижавшись к его плечу, как будто это было обычным делом. Мои щеки заливает румянец, и я отворачиваюсь от испытующего взгляда матери, чтобы убрать платье.

— Нет, я пойду одна. Можешь подвезти меня завтра вечером?

— Конечно. Почему ты идешь одна?

— Потому что Макс попросил меня, а я отказалась. Теперь он идет с Либби. — В моем тоне нет укора. Ни капли раздражения.

— Хм, — хмыкает она в своей обычной маминой манере. — Он симпатичный.

Мое сердце слегка подпрыгивает.

— Обыкновенный. Что ты думаешь о молекулярной генетике? Мы как раз изучаем на биологии.

Она вздыхает.

— Я думаю, что ты унаследовала способность быстро менять тему разговора от своего отца… — Мама резко обрывает себя, когда я поворачиваю к ней голову. — Прости.

Я была бы лицемеркой, если бы попеняла ей за упоминание отца, учитывая, сколько раз имя Джоны срывалось с моих губ. Забавно, что два самых важных человека в нашей жизни превратились в убийц разговоров.

— Все в порядке.

— Вообще-то у меня есть кое-что для тебя. Это пришло по почте. — Выпрямившись в дверном проеме, мама достает из кармана своих черных брюк какой-то предмет. Конверты, сложенные пополам. — Вот.

Сначала я думаю, что это чеки от бабушки Ширли, ведь она единственная, кто присылает мне письма, и Господь знает, она не упустила бы возможность напомнить о пятидесяти баксах. Но когда подхожу ближе и смотрю на буквы, нацарапанные на лицевой стороне одного из них, почерк не совпадает. Совершенно.

У меня сводит желудок.

УЧРЕЖДЕНИЕ СТРОГОГО РЕЖИМА «РИВЕРБЕНД»

НЭШВИЛЛ, ТЕННЕССИ

Наши взгляды встречаются. Мои глаза расширяются, а мамины затуманиваются от слез. Моя рука дрожит, когда я тянусь к конвертам и пытаюсь обрести дар речи.

— Спасибо.

— Я не читала их. Просто хранила их некоторое время… Волновалась, как ты отреагируешь.

Я только киваю.

— Элла… я вижу прогресс за последние пару недель. — Сглотнув, она поднимает руку и крепко сжимает мое плечо. — Ты снова улыбаешься. Кажется, тебе стало лучше.

Я продолжаю бездумно кивать. Киваю, потому что если не сделаю что-нибудь, чтобы отвлечься, то разрыдаюсь и рухну к ее ногам. Я не хочу разражаться слезами. Не хочу падать. Плакать — это утомительно, а если я рухну, то сдеру кожу с коленей и пущу кровь. Я так устала от боли. Я собираю свежие раны так же часто, как новые книги.

Мама вытирает глаза и медленно отступает, следя за моим состоянием. Я киваю.

— Я здесь, если понадоблюсь, — говорит она. — Я буду на кухне.

Как только дверь спальни закрывается, я бросаюсь к своей кровати и вскрываю один из конвертов, обнаруживая внутри нацарапанную от руки записку.