Пожарная застава квартала Одэнмате
Шрифт:
Власти в той деревне начали расследование убийства. Очень быстро стало понятно, что след на полу от сброшенных с лезвия меча брызг крови мог оставить только человек с леворукой техникой. А такой в окрестностях был известен только один.
Я был дома. Сестра глухо рыдала, мать поседела за эти дни, даже смерть деда не вызвала в ней таких перемен. Я смиренно ждал, когда за мной придут, и потому не удивился, когда услышал на улице шум множества шагающих ног и звон военного железа.
Но шум как приблизился, так и удалился, а никто не врывался в дом и не бросался меня
Я вышел из дома и понял, что пришли не за мной. А за мастером меча без большого пальца на правой руке. Я бросился следом за прошедшим отрядом через лес, по узкой тропинке к заброшенному храму, но, когда примчался туда, все было уже кончено.
Тела зарубленных стражников лежали в храме и снаружи. Мацуда сидел среди брызг крови на деревянном полу храма и, тяжело дыша, истекал кровью из десятка рубленых ран.
— Он назвал меня леворуким калекой, — усмехнулся старик кровавыми зубами, когда я бросился к нему. — Мне показалось это хорошим поводом дать понять ему, кто он сам есть на самом деле.
— Учитель! — выкрикнул я в отчаянии. — Простите меня! Это я убил мужа моей сестры!
— Ну а кто еще это мог быть? — Старик выплюнул кровавый комок изо рта. — Только ты, глупец. Не будет тебе моего прощения. Тебя ждут демоны в аду. Но не им решать, когда ты к ним отправишься. Ты мой ученик. Мой единственный ученик. И умрешь не раньше, чем передашь наше мастерство дальше.
Левой рукой он протянул мне свой меч, полностью залитый липкой кровью десятка человек.
— Возьми… — прошептал старик. — Отруби им мою голову. Вложи меч мне в руку. Достойная смерть после достойной битвы. Я и не ждал уже…
Рыдая, я взял меч учителя, встал у него за спиной и, дождавшись его сигнала, отрубил его седую голову ударом слева. Голова отпала, тело осталось сидеть в луже крови, а я, вложив меч обратно в его левую руку, покинул храм. На этот раз я был осторожен, уходя лесом, вдали от тропы, и никто так и не узнал, что я присутствовал там.
А слухи об этом деле разносились просто чудовищные, что обезглавленный мечник преследовал своих убийц по всему лесу, убивая их одного за другим. Бамбуковую рощу с тех пор обходили стороной.
Никто так и не связал меня с этими событиями, никто не знал, что произошло, кроме моей сестры.
Мать схоронили с началом зимы. А ребенок родился вскоре после Нового года. Сестра не желала видеть меня и показывать мне ребенка. Она молчала и не говорила ничего, но я понимал, что она знает. Жили тяжело, помощью родственников прежнего мужа. У нас не было риса положить ребенку на язык в его сороковой день.
Тем временем к нам начала поступать помощь из более богатых мест. Да и семенной рис удалось сохранить, и по весне засеяли все поля, что позволяло надеяться на хороший урожай.
А к лету сестру уже снова сосватали за двоюродного брата убитого, в ту же деревню, и уже к осени она снова вышла замуж, хорошая работящая плодовитая жена без больших достоинств, но и без недостатков. Жила она с мужем, как я знаю, как могла счастливо.
Я тем временем сдал экзамены, но должность мне так и не дали и даже не обещали.
Я жил один в одиноком
Больше я в родную деревню не возвращался.
Я потерял всех. У меня не осталось ничего.
Глава 11
Три самурая. Сказание о завтраке под обстрелом
Путь к войне лежал по дороге из непролазной грязи. В грязи тонули двухколесные повозки, увязали волы и лошади, голые носильщики теряли ящики и сами падали в грязь. Вся эта нестройная толпа, исхлестанная холодным дождем, брела куда-то на юг, и быть ее частью не хотелось.
На войне оказалось мерзко. Куда более мерзко, чем можно было ожидать. И война оказалась явлением нестройным и хаотичным, совсем не тем, что мне было нужно, там не было ничего, за чем я туда явился, — ни свершений, ни поводов показать себя. В первую очередь это были поводы себя уронить и в себе разочароваться.
Все время хотелось есть. Я было прибился по пути к отряду земляков, пехотинцев, следовавших за господином, ускакавшим вперед, нес котел с водой, помогал построить лагерь и заслужил чашку просовой болтушки на ночь, добрые люди, но утром они собрались и ушли, оставив меня спящего у прогоревшего костра, и было страшно обидно проснуться вновь одному, брошенным.
Могли бы и ограбить, но что у меня брать, кроме источенного короткого меча? Я сбежал на войну вовсе не подготовленным. Но обратного пути не было, я переплыл пролив, ступил на берег острова Девяти Провинций, и мирная жизнь осталась на том берегу. А я был уже здесь. Я не мог вернуться, как не мог родиться обратно.
Теперь я не пытался оказывать непрошеные услуги, блюл себя и свое достоинство, шел по краю дороги, где было не так истоптано и изгажено, собирал еще не сорванные ягоды, подбирал объедки в оставленных лагерях, искал чистые родники в лесу.
Я не был готов отбирать еду у крестьян в придорожных деревнях, как поступали многие, но я уже не гнушался подобрать там что-то брошенное другими грабителями. Так я обзавелся тыквенной флягой для воды, куском конопляной веревки, горстью несваренного риса, парой сухих корней белого дайкона и застиранным платком-фуросики, куда сложил весь этот небогатый скарб. А также подобрал тяжелую палку — отбиваться от деревенских собак. Хорошая была палка, увесистая, слегка изогнутая. Почти как меч.
Я не удивлялся, что заметившие меня крестьяне, собиравшие в лесу хворост, бежали, едва меня завидев. Для меня это было к лучшему, как я теперь понимаю.
А люди, двигавшиеся со мной в одном направлении, не вызывали желания взять с них пример, а скорее вызывали сомнения в выбранном направлении. Уставшие, злые, нетерпимые, вороватые, бесцеремонные, равнодушные.
И чем ближе к войне, тем становилось мрачнее, разореннее, и запах тления становился различимее. И приближаясь к войне, я словно медленно погружался в этот дух и сам им пропитывался.