Позорный столб (Белый август)Роман
Шрифт:
— Здесь, на улице? — сказал Маршалко, и рот его так и остался открытым.
— Может задавить машина, да? — спросил шутливо Эгето.
Маршалко схватил его за руку.
— Не валяйте дурака, — произнес он едва слышно. — Вас… уже ищут.
Эгето молчал.
— Все-таки мне хотелось бы с вами поговорить, — печально сказал Маршалко.
Эгето даже стало жаль его.
Спустя несколько минут они уже сидели в одном из укромных уголков кафе «Филадельфия». Эгето были видны часть улицы и сад Хорвата, его же с улицы заметить было трудно. Официант принес заказанные две чашки суррогатного
— Вы напрасно меня избегаете, — сказал он тихо.
Эгето поставил чашку.
— Вы похожи на своего отца, — продолжал Маршалко. — Тут уж ничего не попишешь. — И он смущенно улыбнулся.
— Благодарю вас за заботу, — сказал Эгето.
Маршалко пожал плечами. Оба некоторое время сидели молча. Эгето поглядывал на улицу. Вдруг он коснулся руки своего старшего брата.
— Я ничего не сделал для вашего сына, — сказал он. — Поэтому…
— Одно к другому не имеет ни малейшего отношения, — поспешно перебил его Маршалко. Он не смотрел в лицо Эгето.
— Это не частное дело, — медленно проговорил Эгето. — Если не верите, подойдите к полицейскому управлению.
— Я знаю, — сказал Маршалко, — они… они озверели!
— Озверели? — воскликнул Эгето. В глазах его горела ненависть. — Вы только сейчас узнали? — язвительно спросил он.
Маршалко растерялся.
«В сущности, я ведь совсем его не знаю!» — подумал он и сказал:
— Вы полагаете, я не составил мнения о собственном сыне?
— Зачем вы ходили в церковь? — спросил Эгето.
— Просто шел мимо и заглянул, — сказал Маршалко смущенно. — У меня здесь дела в гимназии на улице Аттилы, и я располагаю временем до половины десятого.
— Что нового… дома? — спросил Эгето.
— Там нестерпимо, — вздохнув, сказал Маршалко. — Поэтому я здесь; я хотел бы перейти в будапештскую гимназию. Счастье, что вы не переехали ко мне. Простите.
Он принялся за свой кофе.
— Какая мерзость, — проговорил он задумчиво, — меня хотят впутать в грязную историю. За мной следят. — Он истерически рассмеялся. — Знаете, в чем состоит моя основная заслуга? — спросил он.
«Несчастный, — думал Эгето, — несчастный человек!» Но промолчал.
— Мой сын! — продолжал учитель. — Мой сыночек! Оттого, что в июне он хотел… всех вас перевешать, а сейчас он в Сегеде! Но у меня-то, учителя латыни Кароя Маршалко, что общего со всем этим? Мне наплевать на все! — сказал он.
— Я сожалею… — начал Эгето.
Маршалко не дал ему договорить.
— Вы тоже хотели впутать меня в историю! — сказал он сурово, глядя в упор на сводного брата. — А сейчас некто Лагоцкий, мерзавец директор, требует, чтобы я творил суд над другими… вместе с ним и прочими субъектами. Над всеми вами. А мне наплевать на это тоже, понимаете? Но вы хоть давали возможность преподавать. А эти просто отстраняют меня от работы!
— Хоть вы ни в чем не виноваты, не так
Маршалко удивленно посмотрел на него и с горечью покачал головой.
— Я не иронизирую, — сказал Эгето. — Вы старше меня на одиннадцать лет. Кое-что вы знаете лучше меня, но это я знаю лучше.
— Что это? — спросил учитель.
— Вы все хотите быть глухими, не хотите слышать, как кричат в застенках полицейского управления или же… — Он приставил руку к горлу и сделал недвусмысленный жест.
— Так что? — спросил после некоторого молчания Маршалко.
— Одним словом, я так понимаю, — продолжал Эгето: — или… с нами, со всеми обездоленными, или…
— Или? — повторил Маршалко.
— Или вас заставят окунуться в грязь. В будапештской гимназии тоже.
Маршалко нахмурился.
— Разрази их гром! — сказал он со страстью. — Знаете, что говорит Манилиус, поэт, современник Августа? Nascentes morimur finisque ab oriqine pendet! Это значит: все мы смертны, и начало предопределяет конец.
Высказывание учителя было столь неожиданно, что Эгето чуть было не рассмеялся, хоть и понимал, что все это совсем не смешно, а скорее трагично.
— Мне это непонятно! — сказал он сухо.
— Давайте поговорим лучше о том, — сказал вдруг Маршалко, — как обстоят ваши дела. Ведь мы попусту тратим время! Что я могу сделать для вас? — Он искоса поглядел на сводного брата. — Я был бы рад, если бы…
Какой-то офицерик пересек зал и вперил в них пристальный взгляд. Маршалко, разумеется, ничего не заметил, но Эгето краешком глаза непрерывно наблюдал за офицером. Тот шел прямо к ним и остановился у их столика. В этот момент Маршалко поднял глаза.
— Пожалуйста, — сказал он ворчливо.
— Дядюшка Карой, — заговорил подпоручик и щелкнул каблуками, — имею честь! Не соблаговолите припомнить?
— Что вам угодно?
— Янош Робичек, — по лицу подпоручика скользнула улыбка, — был вашим учеником.
— Разумеется, — сказал Маршалко и безотчетным жестом предложил подпоручику сесть.
Но в это же мгновение он спохватился и проклял себя за легкомыслие. Он покраснел и, запинаясь, что-то забормотал; первой его мыслью было подняться и увести подпоручика, потом он сообразил, что это могло бы слишком броситься в глаза. Виновато моргая, он смотрел на сводного брата. Подпоручик внимательным взглядом окинул Эгето, потом представился.
«Праздничный костюм», — мелькнула догадка у Эгето.
— Я был однокашником Эгона, — сказал подпоручик. — Я слышал, что он в Сегеде.
Эгето почти наслаждался создавшейся ситуацией; Маршалко был в страшном смятении, он поглядывал то на подпоручика, то на Эгето.
— Теперь он скоро вернется домой, — продолжал подпоручик. — Сейчас вновь настало время для истинных мадьяр!
— Виноват, — произнес Маршалко. Лоб его покрылся испариной.
Подпоручик продолжал разглагольствовать, уснащая речь сияющей улыбкой и широкими жестами. Он интересовался здоровьем учителя, директором Лагоцким, стариком Дери, делами гимназии города В.; он сообщил, что уже несет службу. Хитро подмигнув, добавил, что, к сожалению, не может сказать, где именно.