Прах Энджелы. Воспоминания
Шрифт:
Мама подходит к лестнице и кричит: Фрэнк, спускайся, съешь булочку с лимонадом.
Не хочу. Сами ешьте.
А ну, спускайся, кому говорю, не то я сама поднимусь по лестнице и задницу тебе надеру, и будут у тебя скорби.
Скорби? А что это такое?
Какая тебе разница, что это такое. Спускайся немедленно.
Голос у нее строгий, а «скорби» – это, похоже, опасно. Пожалуй, спущусь.
На кухне бабушка говорит: смотрите, какая у нас рожа кислая. Нет бы порадоваться за братика. Только мальчики в этом возрасте вечно заноза в заднице - мне ли не знать, я двоих вырастила.
Лимонад и булочка
От дедушки из Северной Ирландии приходит телеграмма с денежным переводом на пять фунтов для малыша Альфи. Мама хотела бы сходить за деньгами на почту, но она не может надолго вставать с постели. Папа говорит, что на почту пойдет сам. Мама отправляет меня и Мэлаки вместе с ним. Папа получает деньги и говорит нам: ладно, ребятки, идите домой и скажите маме, что я через пару минут буду дома.
Папа, говорит Мэлаки, тебе в паб нельзя. Мама сказала, что деньги надо принести домой. Папа, нельзя пить.
Ну же, ну, сынок. Иди домой к маме.
Папа, отдай деньги нам. Их малышу прислали.
Ну же, Фрэнсис, будь умницей. Слушайся папу.
И он уходит к «Саутс Паб».
Мама сидит у камина с Альфи на руках. Она качает головой. В паб он пошел, верно?
Да.
Я хочу, чтоб вы вернулись туда и заставили его оттуда уйти. Встаньте посреди паба и всем расскажите, что папа пьет на деньги, которые прислали для малыша. Скажите, пусть все знают, что в доме ни крошки еды, и ни уголька - топить нечем, и малыш голодный, а молока нет ни капли.
Мы идем по улицам и Мэлаки во весь голос репетирует речь: папа, папа, пять фунтов малышу прислали - не тебе, чтобы ты все пропил. Малыш там плачет в постели, надрывается, просит молока, а ты сидишь тут и пьешь пинту.
Папа из «Саутс Паб» ушел, но Мэлаки все равно хочет встать посреди паба и выступить с речью, а я ему говорю, что надо скорее искать папу в других пабах, пока он не пропил все пять фунтов. Но мы нигде не можем его найти. Он знает, что мама будет его искать, или нас отправит, а в этой части Лимерика, не говоря уже про всю округу, столько пабов, что можно целый месяц искать. Придется сказать маме, что его и след простыл, и она ругает нас: бестолочи вы. О, Господи, мне бы сил, я бы все пабы в Лимерике обошла, уж я бы лицо ему расцарапала, ей-богу. Идите назад, обыщите все пабы у вокзала, и кафе «Нотонс» проверьте.
Мне приходится идти в одиночку, потому что у Мэлаки понос и он от горшка не отходит. Я прохожу по всем пабам на Парнелл Стрит и в ее окрестностях, заглядываю в закутки, отведенные для женщин, и во все мужские туалеты. Мне хочется есть, но домой, не отыскав отца, я возвращаться боюсь. В кафе «Нотонс» его тоже нет, но в углу за столиком спит какой-то пьяница, а его порция рыбы с картошкой завернутая в «Лимерик Лидер» валяется на полу, и если я это не съем все достанется кошке, и я пихаю сверток под свитер и бегом за дверь на улицу и к вокзалу, там сажусь на ступеньки, ем рыбу с картошкой, смотрю на проходящих мимо пьяных солдат в компании девушек, которые все время хихикают, благодаря мысленно того пьяницу, который полил их уксусом и щедро посыпал солью, и вдруг понимаю, что если я сегодня умру, то в прямо
Совсем рядом, на Гленуорт Стрит, доминиканская церковь.
Благословите меня, отче, ибо я согрешил, прошло две недели с моей последней исповеди. Я перечисляю обычные грехи и потом признаюсь, что у пьяного мужчины украл рыбу с картошкой.
Почему, дитя мое?
Я был голоден, отче.
А почему ты был голоден?
В животе было пусто, отче.
Он молчит и качает головой - я это знаю, хотя в исповедальне темно. Дорогое мое дитя, почему ты не пошел домой и не попросил у мамы что-нибудь поесть?
Потому что, отче, она отправила меня искать отца, а я ни в одном из пабов не смог его найти, а дома у нас ни крошки, потому что он пьет на те пять фунтов, которые дедушка из Северной Ирландии прислал новорожденному, а мама сидит у камина ужасно злая, потому что я отца не нашел.
Священник долго молчит, и я думаю: уснул он там, что ли? Наконец, он говорит: дитя мое. Я тут сижу. Выслушиваю грехи бедняков. Назначаю епитимию. Дарую прощение. А мне следовало бы на коленях стоять, умывать им ноги. Ты понимаешь меня, дитя мое?
Я говорю, что понимаю, но я не понимаю.
Иди домой, дитя мое. Помолись обо мне.
А епитимия, отче?
Не будет ее, дитя мое.
Но я украл рыбу с картошкой. Я обречен на вечные муки.
Все тебе прощается. Иди. Молись обо мне.
Он благословляет меня на латыни, что-то себе под нос бормочет по-английски, и я не могу понять, что с ним сделалось из-за меня.
Жаль, что я не нашел отца, было бы здорово сказать маме: вот папа, и у него в кармане осталось еще три фунта. Есть я уже не хочу, так что могу пройтись туда и обратно по O’Коннел Стрит и проверить все пабы по обе стороны улицы, и наконец, нахожу его в «Глисонс» - мимо не пройдешь, ведь он горланит:
‘Tis alone my concern if the grandest surprise
Would be shining at me out of somebody’s eyes.
‘Tis my private affair what my feelings would be
While the Green Glens of Antrim were welcoming me .
Сердце стучит у меня в груди и я не знаю что делать, потому что в душе я злюсь как мама у огня и у меня одна мысль - вбежать бы сейчас да треснуть ботинком ему по ноге и опять убежать, но я стою на улице, потому что у нас бывают утра у камина, когда папа рассказывает мне про Кухулина, де Валеру и Рузвельта, и хотя он пропивает деньги для малыша, у него глаза как у Юджина когда тот искал Оливера, и лучше пойду-ка я домой и совру маме, что не видел отца и найти его не смог.
Она лежит с малышом в постели. Мэлаки и Майкл спят наверху, в Италии. Я понимаю, что ничего маме говорить и не надо, потому что пабы скоро закроются и папа вернется домой, горланя песни, и предложит нам пенни, чтобы мы умерли за Ирландию, но теперь уже не будет как раньше - пособие и зарплату пропивать из рук вон плохо, но мужчина, который пропивает деньги для новорожденного, как сказала бы мама, все границы перешел.
VIII