Правда о деле Савольты
Шрифт:
Распутный клерк подошел к моряку, держа туфли в руках, и вызывающе сказал:
— А ну, мерзавец, будь-ка добр, верни птичку хозяину!
Моряк взял голубку за голову и потряс ею перед глазами клерка.
— Счастье твое, что ты очкарик, а не то врезал бы я тебе…
Клерк снял очки, а моряк ударил его голубкой по обеим щекам. Туфли вылетели из рук клерка, и пришлось ухватиться за край стола, чтобы не упасть.
— Я — образованный человек, — воскликнул он, — и видите, до чего довел меня мой порок!
— Какой порок, милый? — спросил старичок, поднимая с пола туфли клерка и нежно поддерживая его.
— У меня жена и двое детей, а я вот здесь, в этой клоаке!
Мы с любопытством наблюдали за клерком, а забытый всеми китаец по-прежнему манипулировал лентами. Ремедиос, «Мурсианская волчица», шепнула нам:
— На прошлой неделе здесь
— В кабаре такого сорта часто прорывается наружу правда, — изрек Леппринсе.
Было ли это связано с вторжением на завод самодовольного, франтоватого Леппринсе или то было роковое стечение обстоятельств, которое позволяло осуществлять на практике старую поговорку: «В мутной воде рыбу ловить» (а я бы еще добавил: «самым бессовестным образом»)? Не берусь судить. Но одно совершенно очевидно: вскоре после «приобретения» заводом новоиспеченного французика предприятие удвоило, утроило, а потом снова удвоило свои прибыли. Ну что ж, скажут, прекрасно, ведь это позволило простым, самоотверженным труженикам увеличить свои доходы; им надо было только повысить производительность труда и работать на два-три часа в день больше, пренебрегая элементарнейшими правилами безопасности и отказываясь от отдыха, чтобы ускорить выпуск продукции. Как хорошо, подумают читатели, которые мало что смыслят в этом и могут только испортить всю обедню. И да простят меня служители культа за сравнение мессы с тем адом, каким являются условия труда простых рабочих.
— Нелегкая нам предстоит задача, — сказал комиссар Васкес.
Леппринсе поднес ему открытую коробку с сигарами, и комиссар взял одну из них.
— Превосходная сигара! — заметил комиссар. Он обливался потом. — Вам не кажется, что здесь жарко?
— Снимите китель, будьте как дома.
Комиссар снял китель и повесил его на спинку стула позади себя. Затем зажег сигару, смачно затянулся и, выпустив вверх струю дыма, одобрительно причмокнул.
— Превосходная сигара, — повторил он.
Леппринсе указал на пепельницу, куда комиссар мог бросить целлофановую обертку, которая плотно облегала сигару, не давая ей развернуться.
— Если не возражаете, — предложил Леппринсе, — мы могли бы приступить к интересующему нас делу.
— О, разумеется, месье Леппринсе, разумеется.
Помню, вначале мне не понравился комиссар Васкес: его угрюмый вид, язвительная усмешка, профессиональная манера говорить, растягивая слова, неторопливые движения, заставлявшие, собеседника нервничать и побуждавшие к внезапному, невольному признанию. Его нарочитая напыщенность гипнотизировала меня, словно змея мелкого грызуна. Во время первой нашей встречи я осудил его детское, почти самозабвенное бахвальство. Но потом, спокойно поразмыслив, понял, что за этой чисто внешней позой скрывались настойчивый метод и решимость во что бы то ни стало докопаться до истины. Я знал, что он оставил службу в полицейском корпусе в 1920 году, то есть именно тогда, когда по моим расчетам расследование подходило к концу. И в этом таилась какая-то загадка. Но ей так и не суждено будет никогда раскрыться, потому что несколько месяцев назад он умер по вине кого-то, кто имел отношение к делу Савольты. Но меня это нисколько не удивляет: многие погибли в те тревожные годы, и Васкес должен был стать одним из них, и уж наверняка не последним.
— Любая мораль — это ничто иное, как оправдание какой-то необходимости, если понимать под необходимостью максимальное отражение реальной действительности, поскольку действительность для человека становится реальной лишь тогда, когда она из области рассуждений превращается в желанную необходимость. И вот необходимость в единодушном поведении породила в человеческом сознании идею морали.
Так говорил мне Пахарито де Сото однажды вечером, когда мы гуляли с ним после работы по улицам Каспе и Гран Виа, а потом сидели на каменной скамье в садах королевы Эухении, пустынных из-за пронизывающего, холодного ветра. Когда Пахарито де Сото смолк, мы какое-то время молча разглядывали фонтан.
— Свобода, — продолжал он, — это возможность жить согласно морали, навязанной конкретными условиями, в которых живет каждый индивидуум в каждую определенную эпоху и в определенных обстоятельствах. Отсюда у свободы такой изменчивый, относительный характер и ей невозможно дать точное определение. В этом отношении, как видишь, я — анархист. Однако я считаю, что свобода
— Я не настолько глубоко разбираюсь в анархизме, чтобы опровергать твои доводы или соглашаться с ними, — признался я.
— А тебя это интересует?
— Конечно, — ответил я скорее из желания доставить ему удовольствие, чем искренне.
— Тогда пойдем. Я отведу тебя в одно занятное местечко.
— А это не опасно? — воскликнул я обеспокоенно.
— Не бойся. Пойдем.
В тот вечер мы с Тересой отправились в танцевальный вал, расположенный в верхней части города, там, где начинался привилегированный квартал Грасиа. Зал назывался «Королева весны», и людей в нем находилось намного больше, чем позволяло помещение. Зато атмосфера там царила самая благожелательная и веселая. Маленькие газовые светильники в разноцветных стеклянных абажурах отбрасывали тусклые лучи на танцующие пары, на столы, за которыми сидели многочисленные потные семейства, на шумный оркестр, на лотошниц и на блюстителей порядка. Сквозь облака табачного дыма взлетали воздушные шары к обшарпанному потолку, с которого свисали разноцветные гирлянды и флажки, и, ударяясь о них, медленно опускались на головы танцующим. Мы с Тересой тоже веселились, как вдруг она сказала мне:
— Я как цветок, вырванный из земли. Мне жарко, я задыхаюсь. Пойдем отсюда.
Я посмотрел вблизи на лицо женщины, танцевавшей со мной, и увидел на ее гладкой, бледной коже неровную сеточку сероватых прожилок и морщинок вокруг глаз и у рта. В ее полуприкрытых глазах было что-то такое, что напомнило мне о берегах и зеленых нивах, устремленных к ним, о шелесте лесного ветерка, о журчанье воды, о шорохе листвы — обо всем том, что таило для меня детство. Тереса навсегда останется в моей памяти!
Д. Сеньор Леппринсе часто посещал кабаре?
М. Нет.
Д. Он выпивал?
М. В меру.
Д. Случалось ли вам видеть его пьяным?
М. Я бы сказал, навеселе.
Д. Итак, вы признаете, что он бывал навеселе?
М. Иногда, как и другие…
Д. Он когда-нибудь терял над собой контроль?
М. Нет.
Д. И всегда был в здравом уме и твердой памяти?
М. Да.
Д. Не пользовался ли он стимуляторами?
М. Нет.
Д. Он не производил впечатление душевнобольного или ненормального?
М. Нет.
Д. Значит, вы утверждаете, что Леппринсе был абсолютно нормальным человеком?
М. Да.
Только сильные мира сего с их тупым, фарисейским лицемерием, которые подчиняют развитие общества сохранению своих незаконных привилегий за счет чужих страданий, не гнушаясь любой несправедливостью, могли прийти в негодование или удивиться этим событиям. Да и что, собственно, произошло? Незаслуженное процветание ростовщиков, спекулянтов, скупщиков, торгашей-мошенников, всех плутократов вкупе привело к преднамеренному и всегда встречаемому в штыки повышению цен, которое никогда не компенсируется справедливым и столь необходимым увеличением заработной платы. И случилось то, что и случилось с незапамятных времен: богачи обогатились, а бедняки стали еще беднее. Так разве можно после этого осуждать некоторых обездоленных, угнетенных членов бесчеловечной, жестокой социальной семьи за то, что они избрали для себя единственно верный путь, на который их толкнули социальные условия? Только неразумный, глупый человек, слепец мог бы углядеть в их действиях нечто достойное осуждения! Так вот, сеньоры, должен вам сказать и, таким образом, перейти к наиболее мрачным и печальным пассажам своей статьи и социальной действительности — на предприятии Савольты планировалась, замышлялась и делалась попытка осуществить то, что и должно было планироваться и замышляться. Да, сеньоры, забастовка! Но обездоленные рабочие недооценили этого… (разве я осмелюсь назвать его имя?)… этого цербера, капитала, этого устрашающего призрака, при одном упоминании о котором содрогаются во всех пролетарских семьях…