Предсмертные слова
Шрифт:
Или как флорентийский философ НИККОЛО ди БЕРНАРДО деи МАКИАВЕЛЛИ, один из самых выдающихся умов эпохи Возрождения. Даже на смертном одре, страдая от сильных болей в голове и желудке, автор «Государя» и «Рассуждений» не оставил своей вечной манеры балагурить. На вопрос одного из родственников, присутствовавших в его спальне: «Где бы вы хотели оказаться после смерти?» — он ответил: «Я скорее предпочту пойти в ад и толковать там о государстве с благородными душами, чем быть в раю с нищими духом». Эта страсть превращать любое событие в предмет игры ума сопровождала его всю жизнь. Последние слова «апостола силы», мессера Макиавелли, послужили непосредственным поводом для внесения папой Павлом Четвёртым его работ в «Индекс запрещённых книг» (это было в 1559 году). «Для такого великого человека не найдётся достойной эпитафии», — сказал кто-то из его друзей.
Или как величайший поэт-сатирик Англии, законодатель литературных вкусов, АЛЕКСАНДР ПОУП, отходящий в мир иной на своей шикарной вилле в окружении
Или как АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ГУЧКОВ, председатель царской Государственной думы (1910–1911) и военный министр первого состава Временного правительства России. Умирая в парижской частной клинике Мирабо, в палате, заваленной грудами книг, газет, рукописей и писем, Александр Иванович балагурил перед ошеломлёнными родными и близкими: «Она приближается, я вижу её. Она приближается прыжками. Но это не прыжки тигра, которые страшны. Нет, это прыжки скорее кошачьи, нисколько не страшные, даже несколько комичные…»
Или как великий российский флотоводец, полный адмирал, академик и сенатор ДМИТРИЙ НИКОЛАЕВИЧ СЕНЯВИН, «гроза» Оттоманской Порты, герой Дарданелл и Афона, который шутил на краю могилы: «Отродясь не пил воды, а вот помираю от водянки». Ему были оказаны не просто воинские почести, а честь неслыханная: сам государь император Николай Павлович командовал взводом, провожая адмирала в Александро-Невскую лавру.
Или как великий русский актёр ПЁТР АНДРЕЕВИЧ КАРАТЫГИН. Он умирал во время жестокого петербургского наводнения 1879 года, когда невские волны уже хозяйничали на лестнице его дачи на Каменном острове. Был он по-прежнему весел, разговорчив и шутлив, самый голос не изменял артисту — ему было приятно вызвать улыбку на лице собеседника. На замечание одного из близких своих знакомых: «Да вы и не исхудали вовсе» — он с улыбкой ответил: «Если у меня водянка, то мудрено иссохнуть!..» Другому посетителю на его ободряющие слова: «А вы, оказывается, воскресли» — сказал в рифму: «Нет, всё сижу на том же кресле». Перед возвращением в Петербург артист долго смотрел в окно на мокрый осенний сад: «Прощай, мой милый, тихий уголок, моё гнёздышко! Спасибо за минувшее, безвозвратное время!» Потом позвал одного из сыновей: «Пора мне на покой… Не Мафусаилом же мне быть! Пора, пора…»
Или же как наш весёлый поэт САША ЧЁРНЫЙ, он же АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВИЧ ГЛИКБЕРГ, «еврей из Одессы, безнадёжный пессимист». «Ну, какая же я шляпа!» — с улыбкой признался он жене, Марье Ивановне, сестре милосердия. Его хватил солнечный удар во время лесного пожара на соседней ферме, в окрестностях дачного поселка Ла Фавьер (это на юге Франции), где Чёрные жили и куда Саша, конечно же, прибежал одним из первых. Летом он всегда носил старинное соломенное канотье, в котором даже купался, а тут впопыхах где-то обронил его и тушил огонь с непокрытой головой. Почувствовав себя дурно, он вернулся домой и слёг в постель. «Как же это я прошляпил!» — ещё раз пожаловался он жене, которая его же и пользовала. «Как же это я опростоволосился!» И тихо после этого умер.
Вслед за поэтом Сашей Чёрным перегрелся на солнце (надо же такому случиться!) и писатель АНДРЕЙ БЕЛЫЙ, он же БОРИС НИКОЛАЕВИЧ БУГАЕВ. «Жарился он на солнце в Крыму, в Коктебеле, на бывшей даче поэта Максимилиана Волошина, и настиг его там солнечный удар». Умирая то ли от последствий солнечного удара, то ли от «болезни чувствительных нервов», попросил Андрей Белый одного из присутствовавших друзей: «Почитай мне напоследок мои давнишние стихи». Посвящены эти стихи были некой писательнице Нине Ивановне Петровской, его музе, в далёком ещё 1907, году и якобы стали пророческими. «Те, которыми я в последний раз опередил события», — напомнил Андрей Белый своему другу.
Золотому блеску верил, А умер от солнечных стрел. Думой века измерил, А жизнь прожить не сумел…И умер согласно своему пророчеству. По свидетельству же его жены, Клавдии Николаевны, при его кончине в московской клинике присутствовала лишь она, и за 10 минут до смерти он, подобно Гёте, говорил ей о свете, а последними его словами были: «Удивительна красота мира…» Однако некто Зайцев уверял, что это он был последним у смертного ложа Андрея Белого, и якобы именно он и услышал последние слова писателя: «Мне предстояло выбрать жизнь или смерть. Я выбрал смерть…» Верно говорят: «Врут, как очевидцы».
Выдающийся американский писатель ТОМАС ВУЛФ на предложение доктора Денди провести ему трепанацию черепа ответил шутя: «Ведь вы же не собираетесь продырявить мне черепушку насквозь, док?» Вулф сильно простудился неподалёку от Сиэтла, у него началась пневмония. Некоторое время он провалялся в санатории, но лучше ему не становилось. Через всю страну его перевезли в Балтимор, в знаменитый госпиталь имени Джона Гопкинса, где установили диагноз: туберкулёз мозга. Вероятнее всего, Вулф заразился им ещё в детстве — в пансионе его матери в Эшвилле чахоточных хватало! В колледже и в Гарвардском университете он кашлял, порой и кровью, но тогда могучий организм «неуклюжего великана» победил инфекцию. Многие годы Вулф выносил запои и драки, любовь и разлуку, голод и нечеловеческую работу (порой по неделе без сна и еды), но тут сдался без борьбы, не перенеся
Успел пошутить и лотарингский капитан ПАНЬЕ, смертельно раненный в перестрелке, истекающий кровью, и пошутить презабавно: «Хоть сам Панье не из Шампани, зато шампань из Панье хлещет красней, чем бордо. Так чего жалеть о пустом бурдюке, когда пролито вино».
Шутил и «страшный» немецкий сказочник, мастер причудливой фантазии ЭРНСТ ТЕОДОР АМАДЕЙ ГОФМАН, разбитый параличом и вливавший в себя в силу этого обстоятельства столько глинтвейна и пунша (он регулярно напивался до чёртиков), что не выдержал бы никакой самый здоровый бюргер. Паралич уже достиг шеи, и Гофман перестал чувствовать боль. Отмеченный печатью смерти, он сидел в кресле у окна своего небольшого скромного жилища на углу Жандарменмаркта и Таубенштрассе в Берлине, где «обретался со всеми удобствами». Сидел в туфлях из зелёного сафьяна, в турецком домашнем халате, с неизменной трубкой в зубах и верным котом под боком, и наблюдал за человечеством, к которому вскоре перестанет принадлежать. От этого увлекательного занятия его оторвал приход друга и лечащего врача Шпейера. «Ну, теперь мне, наверное, скоро полегчает, — с надеждой крикнул ему Гофман. — У меня уже ничего не болит». — «Да, — понимающе ответил ему врач Шпейер. — Скоро вам полегчает». Перед смертью, пытаясь как-то оживить умирающий от сухотки спинной мозг Гофмана, доморощенный прусский эскулап принялся врачевать его позвоночник раскалённым железом. Это была чудовищная, варварская операция, но ещё чудовищнее прозвучали слова, с усмешкой произнесённые последним романтиком Германии и предтечей реализма сразу же после того, как он мужественно перенёс операцию: «Вы чувствуете запах жаркого? Наконец-то прищучили этого злого уродца!» Это Гофман сказал про себя! Даже в минуты скорби или страха его не оставляла привычка шутить. Вошла залитая слезами жена Миша (Михаэлина): «Там дети фрау Мариенбюргер просят, чтобы ты рассказал им сказку. Я сказала, что когда ты поправишься…» — «А-а-а… Теперь-то я понял, кто я… Наконец-то…» — прошептал «несчастный страдалец на кресте земной обыденности», криво улыбнувшись, и попросил жену сложить ему на груди парализованные руки. При этом он взглянул на небо и произнёс: «Надо ведь и о Боге подумать». И вскоре испустил дух. Да и кто бы на его месте не испустил дух после этакой-то пытки?!
А вот другой сказочник, добрый ХАНС КРИСТИАН АНДЕРСЕН из Дании, патологически боявшийся смерти, умер с зажатой в кулаке запиской: «На самом деле я не умер. Это вам только так кажется». Сын сапожника и прачки, ставший всемирно известным писателем-сказочником, Андерсен всю жизнь боялся смерти — боялся утонуть, боялся сгореть на пожаре, боялся ядов, заразы и дурной болезни. Отвергнутый замечательной шведской певицей Йенни Линд, которую называли «шведским соловьем» и в которую он безнадёжно влюбился (ей посвящена сказка «Соловей»), Андерсен всё же зачастил в весёленькие заведения района красных фонарей Копенгагена, но единственно с тем, чтобы поговорить там с торговавшими собой девушками. И хотя те настойчиво, с хорошо оплачиваемым азартом подбивали его на позорную близость, «щёголь с сапожным ящиком и гребёнкой, и больше ничем» держался с ними жестко, как «Стойкий оловянный солдатик», и умер девственником. А в сказках своих проявлял к женщинам крайнюю жестокость. Прелестную «Русалочку», например, он лишил хорошеньких нежных ножек и наградил безобразным рыбьим хвостом. Его последняя дневниковая запись сообщает: «Кажется, мое здоровье пошло на поправку после того, как пьеса давнишнего моего соперника с треском провалилась… Ну, а если я умру, то хотелось бы хоть одним глазком взглянуть на свои похороны!» У него началась водянка ног, и колотил его постоянный кашель. За час до смерти в загородной вилле «Тишина» у своих друзей на берегу моря в Эстербро Андерсен попросил хозяйку Доротею Мельхиор только об одном: «Сожгите содержимое кожаного мешочка, как только меня не станет». Среди истлевших цветочных лепестков фру Мельхиор нашла письмо, написанное некой Риборг Войт. Она скомкала его и бросила в огонь камина. В порту на рейде корабли приспустили на мачтах флаги.
Русский писатель ВЛАДИМИР ГАЛАКТИОНОВИЧ КОРОЛЕНКО съел несколько ложек крепкого бульона с яйцом, выпил немного кофе, облив при этом себе рубашку, и вроде бы ожил. Он полулежал на высоко взбитых подушках у себя в кабинете на Мало-Садовой улице родной Полтавы, окружённый семейными, близкими и врачами, усталый, но умиротворённый — большая белая борода, ясные, чистые глаза — и напоминал Льва Толстого последних лет его жизни. Потом знаками попросил доктора Волкенштейна подать ему его записную книжку и карандаш. Речью он уже не владел и был глух. В книжке он написал: «Прошу докторов взять мои интересы в свои руки. Похороните меня на третий день, убедившись в моей смерти…» Короленко всегда боялся, что его могут похоронить живым во время летаргического сна. Потом опять попросил карандаш и дописал: «Я хочу встать с постели». Нет, с постели он уже не встал, вдруг забеспокоился, стал тревожно водить глазами. И наступила страшная тишина…