Предсмертные слова
Шрифт:
И всемирно известный шведский учёный АЛЬФРЕД БЕРНХАРД НОБЕЛЬ, изобретатель динамита, искусственного шёлка и электрического стула, учредивший самую известную ныне Нобелевскую премию, тоже больше всего на свете боялся быть похороненным заживо. Богатейший из богатейших, он заканчивал дни свои в окружении наёмных людей, среди которых не было ни одного дорогого ему человека, чья нежная рука закрыла бы ему глаза и кто в этот трудный и печальный момент поддержал бы его словом. Он почти перестал есть, часами бродил по своему замку в поместье Бьёркборн, в Вармланде, слонялся по оранжерее с любимыми им орхидеями, бормоча под нос какую-то невнятицу, и его не удавалось уложить в постель даже самым сильным снотворным. После одной такой ночи «динамитный король», «миллионер на крови» и «торговец смертью» в одном исподнем добрался до своего кабинета и дрожащей рукой сделал приписку к давно составленному завещанию: «Перед тем как положить меня в гроб, перережьте мне на руках вены. Убедитесь, что я всё-таки мёртв». И велел старому дворецкому Августу, своему преданному слуге, немедленно отвезти бумагу к нотариусу. Когда дворецкий вернулся, то нашёл своего хозяина в кабинете сидящим за письменным столом — тот что-то
Лучшая шансонье прошлого столетия, «парижский воробышек» ЭДИТ ПИАФ, умирая у себя дома, на бульваре Ланн, обещала подруге Симоне Маржантен: «Я — живая… Я выстою… Я выкарабкаюсь… Я хочу наконец выйти отсюда! Я ещё нужна Парижу! Да и мне необходим парижский воздух. А кроме того, меня любят в Америке. Тамошняя публика никогда не простит мне, что я так её обманула…» Рождённая прямо на улице, брошенная матерью, воспитанная и вскормленная вином в борделе своей бабушки, перенесшая в детстве слепоту, переломанная в четырёх автомобильных авариях, потерявшая горячо любимого мужа в авиационной катастрофе, а потом и единственного сына, переболевшая всеми мыслимыми и немыслимыми болезнями, падавшая в обмороки на сцене во время концертов и порой бывавшая близкой к помешательству, она изо всех сил боролась за жизнь. В полдень ей позвонил поэт Жан Кокто и закричал в трубку: «Эти медики, Эдит, ничего не понимают. Они считают нас с тобой уже покойниками, а мы, как всегда, возьмём да и воскреснем…» Связь неожиданно прервалась. «Давай перезвоним ему», — предложила Симона. «Не надо, он сейчас сам приедет…» Нет, Кокто не приехал. Ему пришлось ещё писать прощальное слово Эдит Пиаф, за работой над которым он и сам умер.
«Я выживу, я обязана… исправить то, что ещё можно исправить и в обстоятельствах, и в себе», — говорила умирающая в Ташкенте от чёрной сливной оспы замечательная русская актриса ВЕРА ФЁДОРОВНА КОМИССАРЖЕВСКАЯ. «Я видела во сне Чехова. Это — хорошее предзнаменование». Говорила громко, бессвязно, невнятно: «Школа… Потом театр… Новый, совсем новый, с людьми, которых школа воспитает». И с силой выдохнула: «Будет театр… Царство будет… Довольно… Довольно, довольно…» Сиделка бросилась за врачом. Тот взглянул на больную и сказал почему-то шёпотом: «Нужно телеграмму в Петербург: „Сегодня, 10 февраля 1910 года, скончалась Вера Фёдоровна Комиссаржевская“». На стене её спальни висела афиша: «„Санкт-Петербургский драматический театр. Спектакль „Бой бабочек““. Девятая гастроль Веры Фёдоровны Комиссаржевской. Представлять будет…»
И великая «искусительница Голливуда» ГРЕТА ГАРБО, умирая в воскресенье, на Пасху, в нью-йоркской клинике, тоже не на шутку тревожилась за свою жизнь и пеняла окружавшим её людям: «Я знаю, вы все думаете, что я уже умерла…» А закончила знаменитой фразой: «Кажется, я собираюсь домой». Знаменитой потому, что всякий раз, как ей не нравилась предлагаемая роль, Гарбо отвечала на своём ломаном, но милом английском языке: «Кажется, я собираюсь домой». Это случалось довольно часто. Из всех голливудских кинозвёзд Грета была единственной, кто совершенно не дорожил своими контрактами с киностудией. В клинике открылось полное и истинное имя Гарбо — ГРЕТА ЛУИЗА ГУСТАФСОН. Урна с её пеплом была предана земле тихо, в кругу близких родственников и нескольких самых близких друзей. Грета, «Мона Лиза XX века», «скандинавский сфинкс» и «анонимная женщина Нью-Йорка», осталась верна себе и после смерти: до сих пор никто не знает места захоронения её праха. В день её смерти, 15 апреля 1990 года, на экранах телевизоров рядом с её портретом просто появилась надпись «The End».
И австрийский композитор ФРАНЦ ШУБЕРТ, ученик знаменитого Антонио Сальери и самый любимый музыкант сентиментальной буржуазии, умирающий от тифа, — уже в беспамятстве — умолял своего брата Фердинанда: «Не хорони меня живым! Я умоляю тебя, перенеси меня в мою комнату, ты же не оставишь меня здесь, под землёй. Разве я не заслуживаю места на земле?» Когда же Фердинанд стал уверять его, что он лежит на кровати, в его венской квартире, а не под землей, тот просто взорвался: «Нет, это неправда, Бетховен не лежит здесь, рядом со мной». В это время несколько музыкантов, друзей Шуберта, собравшихся подле его постели в скудно обставленной, сырой и холодной комнате, исполняли мистический Квартет ми минор Бетховена (Опус 131). Около трёх часов пополудни приехал доктор Визгриль и склонился над больным. Франц пристально посмотрел ему в глаза, дотронулся до стены своей слабой рукой, пытаясь подняться, и проговорил медленно и внятно: «Здесь, здесь мой конец!» А потом запел, запел уже замирающим голосом, с последними вздохами, одно из своих самых любимых песенных сочинений, «Лесного царя», которое заканчивается мрачным словом «мёртв». Настало время, когда смерть призвала Шуберта уснуть в её объятиях. В день Елизаветы, 19 ноября 1828 года, он тихо опустил голову на грудь и скончался. На башне святого Стефана пробило три часа. И всё же это истинная правда — Шуберта похоронили неподалёку от могилы Бетховена, на маленьком, окружённом полями Веринговом кладбище под Веной. Годом ранее Шуберт с коллегами Лахнером и Рандгартингером возвращался с этого кладбища после похорон Бетховена. Он затащил друзей в винный погребок и потребовал самого дорогого вина. Первый тост он предложил в память великого усопшего, а второй — за того из них, кто первый последует за ним в могилу. Позднее и Бетховена, и Шуберта перезахоронили в Аллее музыкантов на новом Центральном кладбище австрийской столицы, где находится и могила Моцарта. Оставшееся после смерти имущество Шуберта, «царя в области искусств, но нищего среди людей», было распродано с публичных торгов за гроши, связка рукописных нот — за 10 флоринов, по цене бумаги. Многие его сочинения пропали бесследно.
А кое-кто просто ликовал.
«Как сладко умирать», — умильно шептал НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ГОГОЛЬ, отходя в жарко натопленной угловой комнате Талызинского особняка на Никитском бульваре, 7.
Величайший русский артист МИХАИЛ СЕМЁНОВИЧ ЩЕПКИН полдня лежал в забытьи, потом вдруг вскочил с постели. «Александр, а куда Гоголь ушёл? — подозвал он своего лакея Алмазова. — Скорей, скорей, одеваться! Давай-ка вези меня к нему». — «Куда вы, Михаил Семёнович, лягте. Что вы, Бог с вами, лягте. К какому ещё Гоголю?» — удивился Александр. «Как к какому? К Николаю Васильевичу. Скорее к Гоголю». — «Да что вы, родной, Господь с вами, успокойтесь, лягте. Он давно уж помер, Гоголь-то». — «Как помер? Давно ли?» — «Давно, одиннадцать уж лет тому как. Вы же ещё крышку гроба его закрывали в церкви». — «Ничего, ничего не помню… Умер… умер… да, вот что…» И это были последние слова Щепкина, одинокого артиста Малого театра. Он низко опустил голову, покачал ею, лёг, отвернулся лицом к стене и навеки уснул. Никто не предполагал, что его поездка в Ялту для «поправления здоровья», на что Директор московских театров высочайше пожаловал ему 2000 рублей серебром, так печально для него обернётся. Он простудился в алупкинском поместье Воронцова, читая на открытом воздухе «Мёртвые души» Гоголя для собравшихся гостей графа. Ближе к вечеру утомлённого и простывшего старика отвезли на коляске обратно в Ялту и поместили в здании местной прогимназии. Над комнатой больного всю ночь гремела музыка и шли танцы — там был бал. На следующее утро у больного началась агония, и в полдень 11 августа 1863 года Щепкин скончался на руках своего преданного лакея Алмазова. Скончался далеко от дома, родных и близких ему людей, среди веселящейся, отдыхающей в Крыму публики.
«Отнеси этот пакет на Пятую авеню, в дом 35, и передай его Сэмуэлу Клеменсу, это Марк Твен, и его знает там каждый», — сказал посыльному НИКОЛА ТЕСЛА, хорватский ученый, изобретатель, открывший переменный ток. «Да, но Марк Твен умер двадцать пять лет назад», — удивился посыльный. «Что ты мелешь! — возмутился кроткий Тесла, создатель рукотворной молнии, который мог „расколоть Землю, так же, как мальчишка может расколоть орех“. — Прошлой ночью мой друг Марк Твен был здесь у меня. Он сидел вот на этом стуле и беседовал со мной около часа. У него денежные затруднения, и ему нужна моя помощь. Поэтому не возвращайся, пока не вручишь ему этот конверт с чеком на 25 долларов». Когда посыльный ушёл, Тесла попросил горничную: «Повесьте на дверь моего номера табличку „Никогда не входить без вызова“». Эта табличка провисела на двери номера 333 на 33-м этаже отеля «New Yorker» два последующих дня. Рано утром в пятницу, 8 января 1943 года, горничная Эллис Монаган всё же заглянула в номер, где учёный-отшельник жил бесплатно много лет, и увидела Теслу, лежащего мёртвым в постели среди клеток с почтовыми голубями. «Поэт, пророк и оракул науки», как назвал Теслу Томас Эдисон, умер во сне. Через восемь месяцев после его смерти Верховный суд США официально вынес решение: «Тесла — изобретатель радио».
Известный наш литератор и религиозный философ ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ РОЗАНОВ умирал без всяких мучений: «Как радостно, как хорошо. Отчего вокруг меня такая радость, скажите? Со мной происходят действительно чудеса, а что за чудеса — расскажу потом, когда-нибудь». Смерть его была чудная, радостная. Перед самой кончиной он съел бутерброд и сказал дочери Татьяне: «С какой радостью я съел кусочек чудного белого хлеба с маслом, присланного из Москвы». Сладко зажмурился, улыбнулся, по лицу словно бы разлилось сияние, потом трижды глубоко вздохнул и испустил дух.
«Я так счастлив, так счастлив…» — тихо повторял семнадцатилетний корнет ОЛЕГ РОМАНОВ, четвёртый сын великого князя Константина Константиновича. Княжич был смертельно ранен 27 сентября 1914 года при атаке на немецкий разъезд недалеко от деревни Пильвишки, что под Вильно. «В составе 3-го взвода гусарского полка он первым доскакал до неприятеля, врубился в него и был ранен легко в ногу навылет», — говорилось в донесении. «Чувствую себя великолепно, — шептал Олег. — Это нужно было. Это поддержит дух в войсках, произведёт хорошее впечатление, когда узнают, что на войне пролита кровь Романовых». Он начал заговариваться, всё твердил о своей убежавшей кровной кобыле Диане, просил её поймать. Отец поднёс к его губам Георгиевский крест, принадлежавший деду, потом вложил его ему в руку. «Крест Анпапа! Крест Анпапа! — несколько раз повторил юноша. — Паскин, ты здесь?» Его клонило ко сну. «Пойдём спать», — наконец сказал он и уснул вечным сном. Олег Романов стал первым из Российского императорского дома, пролившим кровь в Первой мировой войне. Медицинское заключение было безжалостно к герою: «Пуля, пробив правый седалищный бугор и прямую кишку и раздробив седалищную кость, застряла в левом седалищном бугре».