Предсмертные слова
Шрифт:
Смертельно больной шеф жандармов и начальник Третьего отделения, генерал от кавалерии и граф АЛЕКСАНДР ХРИСТОФОРОВИЧ БЕНКЕНДОРФ, возвращался в Россию с целебных минеральных вод в Баден-Бадене на борту военного парохода «Геркулес». Пароход шёл, не останавливаясь: Бенкендорф, родом из древней лифляндской рыцарской фамилии, спешил в семейную усадьбу Фалль, чтобы там умереть. Когда до Ревеля оставалось порядка двух сотен миль, на «высоте острова Даго, в Финском заливе, против Эстляндии», он понял, что добраться до дома живым ему уже не суждено, и позвал в каюту своего племянника. «Константин, испроси прощения у жены моей, — попросил его граф, которого только что оставила очередная любовница, Амалия Захаржевская, горько отравив последние дни старого любезника. — А в знак примирения и прощения сними с меня кольцо и носи его». Потом подозвал своего камердинера: «Прощай, Готфрид. Я отказываю тебе свой гардероб». И озадачил его загадочной фразой на немецком языке: «Dort oben auf dem Berge» («Там наверху, на горе»). Поистине, пароход «Геркулес» стал для личного цензора поэта Пушкина челном Харона! Из гардероба, отказанного ему щедрым графом, бессовестный скупердяй-камердинер Готфрид выбрал для прикрытия тела своего покойного хозяина всего лишь одну чистую, но разорванную рубашку. В ней-то Бенкендорф и пролежал на пароходе до прихода в Ревель, пока не приехала за ним убитая горем вдова Елизавета Андреевна. В первую ночь до её приезда в Домском соборе при гробе героя Берлина и освободителя Амстердама, кому не так давно поклонялась вся Россия, стояло всего два жандармских
«Жаль будет, если я не умру в этот раз, — призналась своему врачу Олифу сестра генерала, княгиня ДАРЬЯ ХРИСТОФОРОВНА ЛИВЕН. Женщина выдающегося ума, личный дипломатический корреспондент Николая Первого („наш агент в Англии“ — называл её император), она умирала в своём парижском салоне, и „её ум был по-прежнему свеж и отзывчив“. — Я чувствую себя совсем готовой к смерти». И минутами позже попросила: «Уйдите, уйдите все, я хочу спать… Я задыхаюсь… Веер!..» Говорят, Бальзак воплотил её, «дипломатическую Сибиллу», в образе некоторых своих героинь.
«Хочу спать… долго и крепко, покуда ангел…» — эти слова слышали от смертельно раненного писателя и поэта АЛЕКСАНДРА АЛЕКСАНДРОВИЧА БЕСТУЖЕВА (псевдоним МАРЛИНСКИЙ) поддерживающие его стрелки-егеря. Сосланный на Кавказ рядовым солдатом и там вновь произведённый в прапорщики, он в составе экспедиционного отряда участвовал в деле против горцев на мысе Адлер. Когда отряд Грузинского гренадерского полка высаживался на берег под градом черкесских пуль, товарищ по оружию спросил Бестужева: «Что ждёт нас завтра?» — «Бог знает, когда наступит моё завтра», — задумчиво ответил он. Это вечное завтра наступило для него очень скоро. На берегу Бестужев добровольно принял команду над передовой цепью стрелков и повёл её в гущу леса, куда отступили черкесы: «Вперёд! Вперёд!» Через некоторое время, однако, капитан Давыдов увидел его прислонившимся к дереву, и грудь его была в крови. «Эй, ребята, взять офицера и тащить!» — приказал он двум стрелкам. Те взяли Бестужева под руки, и с их помощью он ещё имел силы пройти несколько шагов, но голова его уже клонилась долу. Налетевшие черкесы зарубили его шашками. На другой день был размен телами, но трупы русских были до такой степени изуродованы, что опознать Бестужева не удалось. Нашли лишь его пистолет и полы сюртука. Спустя несколько дней в «Инвалиде» появилось сообщение о награждении Бестужева орденом святой Анны — за храбрость.
«Прощайте, друзья мои. Я иду навстречу славе», — величественно тряхнула головой своим поклонникам АЙСЕДОРА ДУНКАН, садясь в двухместную гоночную машину «бугатти» в центре Ниццы. Нет, не навстречу славе шла прославленная американская танцовщица, а навстречу своей смерти. Когда мощная приземистая спортивная машина класса гран-при рванула с места, тяжёлую бахрому её алой шали, с большой жёлтой птицей, синими астрами и чёрными китайскими иероглифами на ней, свисавшую до самой земли, намотало на спицы заднего левого колеса. Став смертельным арканом-удавкой, шаль с чудовищной силой захлестнула шею Айседоры, сломав ей шейные позвонки и убив её на месте. Она не мучилась ни секунды и не успела понять, что произошло: нищая стареющая звезда с мрачным будущим, Дункан умерла, как и жила, — беззаботно и бесшабашно. Впрочем, она всегда хотела именно такой смерти: «Прочь, прочь, бежать куда глаза глядят… Покинуть этот проклятый мир». Однажды она даже призналась своей подруге Мэри, что как-нибудь войдёт в море с привязанным на шею утюгом. «Я убил Мадонну, я убил Мадонну!» — пронзительно закричал хозяин машины, некто Бруггетти, с которым Айседора познакомилась лишь накануне в приморском кабачке Ниццы, где бывали только матросы и рыбаки. Тело балерины кремировали — гроб был задрапирован лиловым плащом, на нём лежал большой букет красных лилий. Среди многочисленных траурных лент одна тоже была красной: «От сердца России, оплакивающей Айседору». Как-никак одним из её мужей был поэт Сергей Есенин. Урну с прахом Айседоры захоронили на парижском кладбище Пер-Лашез, подле могил её матери и двух малолетних детей, утонувших в Сене по неосторожности шофёра.
«Прощайте все!» — совершенно спокойно обратился господин камергер ВИЛЛИМ ИВАНОВИЧ МОНС к народу, пришедшему на Троицкую площадь в Петербурге посмотреть на его казнь, и низко поклонился ему. Потом поблагодарил офицера, читавшего приговор, и простился с пастором Нацциусом, отдав ему на память перстень с портретом императрицы Екатерины Алексеевны: «Может быть… как знать… в иные времена он вам и пригодится. Если государыня императрица, увидав перстень на вашей руке, спросит вас, как он вам достался, скажите, что дал его я вам, считая вас лучшим и последним моим другом на земле…» Стоя с непокрытой головой, он сам снял красную домашнюю шубку и поторопил палача: «Приступай к делу. Чего ждать-то?» Стал на колени, обнажил шею и лёг на плаху. Раздался удар в колокол. Топор поднялся и опустился. Палач поднял отрубленную голову… А казнил Пётр Первый своего личного адъютанта за то, что этот «истинно любезный кавалер, весьма искусный в обхождении с дамами», был в большой милости у императрицы Екатерины, которая «дозволяла ему чрезмерную близость с собою и всякие удовольствия — каждый день». «Моё проклятие, моя погибель, моя любовь и радость!» — вон какие вирши слагал ей красавчик Монс, её камергер и слуга, «истинно учёный и ловкий господин, щёголь и ветреник»! А умер как вор, на плахе. И Екатерина чуть через него сама не погибла. Пропал, как дурак, сам виноват, был неосторожен, всё хвастал. Но к кому, собственно, обращены его слова «Мой свет, прощай, я утомлён тобою»? Неужели тоже к Екатерине? Пётр привёз её к эшафоту и показал голову Монса, насаженную на кол. С месяц голова стояла на колу и в снег, и в дождь, а потом царь повелел настоять её на спирту, а склянку с ней поставил в спальню Екатерины, как напоминание о супружеской неверности. Туда же повесил клетки с канарейками, отнятыми у Монса.
В ночь с 26 на 27 мая 1606 года самозванца ЛЖЕДМИТРИЯ ПЕРВОГО, сумасбродного беглого монаха-чернеца ГРИГОРИЯ ОТРЕПЬЕВА, изгнанного из Чудова монастыря, бежавшего в Польшу и впоследствии севшего на престол в Кремле, разбудил колокольный звон. То был сигнал к началу выступления московитов против польских оккупантов. Когда толпа уже ломилась в Кремлёвский дворец, он, пробегая мимо спальни новобрачной жены, Марины Мнишек, позвал: «Друг мой, измена!» Затем высунулся в окно и, потрясая бердышом, крикнул нападавшим: «Я вам не Борис!..» Но двери уже трещали под их ударами. И тогда с криком «Всё кончено, всё кончено!..» расстрига выпрыгнул из окна дворцовых палат, мешком упал на глухой житный двор, мощённый камнем, вывихнул себе ногу, разбил грудь и голову и лежал в крови на земле под Кремлёвской стеной. «Украинские стрельцы», расставленные в Кремле караулом, окружили его, но не смели поднять руку на того, кого недавно почитали законным русским царём. Умоляющим взором смотрел Лжедмитрий вокруг себя и говорил тихо: «Обороните меня, обороните меня от Шуйских!.. Вы все знаете, что я царь ваш, сын Иоанна Васильевича. Спросите обо мне мать мою или несите меня на Лобное место, там я скажу правду всем людям». Из толпы вышел служивый дворянин Иван Воейков и ударил его бердышом, а другой дворянин, боярский сын Григорий Валуев, выстрелил в него из ручной пищали. Лжедмитрий попробовал подняться, но безуспешно, бросил последний взгляд на московский народ и страшным голосом закричал: «Виноват…» Толпа набросилась на несчастного, дорубила его и бросила мёртвое тело с выпущенными кишками в навозную кучу. На Красной площади, на торгу, на три дня был выставлен нагой труп «самозванца, вора, чернокнижника, бесоугодника и латинского шута» — в маске, с дудкой во рту и волынкой — в насмешку над его пристрастием к польской музыке и скоморошеству. И озлобленная чернь ругалась над «безвременным царём». Потом, облив труп смолой, сожгли его на Котлах и, смешав пепел
В третьем часу пополудни, как всегда по воскресеньям, император и самодержец Российский АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ вышел из Михайловского манежа после развода и сел в карету. «Домой, через Певческий мост», — велел он кучеру Фролу Сергееву, и тот повернул с Инженерной улицы на набережную Екатерининского канала. Экипаж подъезжал к Театральному мосту, когда динамитная бомба, брошенная девятнадцатилетним тихвинским мещанином Николаем Рысаковым, разбила заднюю стенку кареты в щепы (а была она бронирована и принадлежала прежде императору Наполеону Третьему). Взрывом были убиты два терских казака конвоя и четырнадцатилетний крестьянский мальчик-посыльный из мясной лавки. Сам император, хотя и сильно оглушённый и порезанный осколками стёкол, но невредимый, выбрался из кареты с помощью обер-полицмейстера полковника Адриана Дворжицкого и ротмистра Кулебякина, командира терского казачьего эскадрона. На просьбу контуженного кучера Фрола: «Поедемте, Государь!» — он ответил: «Хорошо, хорошо, только покажите мне прежде преступника». «Это тот, который бросил?» — спросил он солдат охраны, которые держали бомбиста за руки. «Ты кто такой, безбожник, и что тебе нужно?» — подошёл к нему Александр. А стоявший на тротуаре подпоручик, не узнав царя, спросил его: «Что с Государем?» — «Слава Богу, я уцелел, но вот…» — и он бросил взгляд на убитых казаков и мальчика, лежавших в луже крови. «Слава ли ещё Богу?» — крикнул ему Рысаков, и в это время другой бомбист, ИГНАТИЙ ИОАХИМОВИЧ ГРИНЕВИЦКИЙ, бросил вторую, смертельную бомбу, которая разорвала и его самого, и императора. Это было восьмое покушение на Александра Второго, и последнее, предсказанное ему некогда гадалкой. «Помоги…» — едва внятным голосом позвал он лежавшего возле него тоже всего израненного полицмейстера Дворжицкого. «Несите меня во дворец… там умереть…» Потом тихо прошептал подоспевшему брату, великому князю Михаилу Николаевичу: «Холодно, холодно…», и эти слова были последним усилием императора. Он полусидел, полулежал, опершись на чугунную решётку канала, лицо его было залито кровью, огромная открытая рана зияла в области живота, ноги выше колен были раздроблены, левая стопа почти оторвана. Обручальное кольцо было совершенно сплюснуто. Когда сбежавшиеся на взрыв прохожие, среди них несколько юнкеров Павловского военного училища и матросы 8-го флотского экипажа, стали поднимать Александра, он уже потерял сознание. Государя положили в широкие сани, укрыли чужой офицерской шинелью, причём в суматохе воротником в ноги, надели на окровавленную голову чужую фуражку, и пара серых рысаков понеслась в Зимний дворец по Миллионной улице, оставляя на снегу длинный кровавый след. Мастеровой парень из толпы слепил из снега, окрашенного кровью царя, снежок и спрятал в карман полушубка. Во дворце, в рабочем кабинете, императора положили на кровать возле окна. Он оставался в рубашке, без галстука, на шее висел прусский орден «Pour la m'erite». Все усилия дежурного гофмедика Фёдора Маркуса и лейб-хирурга Сергея Боткина оказались тщетны. Обильное кровотечение истощило силы раненого, и в 3 часа 33 минуты пополудни, в пасхальное воскресенье 1 марта 1881 года, «произошёл последний вздох погибшего государя», двенадцатого самодержца из династии Романовых, Александра Второго Освободителя. А за миг до этого он неожиданно невнятно прошептал: «Ты ранен, Кулебякин?.. Ты ранен?..» Профессор Боткин объявил: «Всё кончено…» Дворцовый комендант погнал скорохода приказать приспустить на флагштоке чёрно-жёлтый штандарт с императорским гербом. Бомбист Гриневицкий, плотный бородатый мужчина, из польских дворян, инженер, член организации «Народная воля», в бессознательном состоянии был поднят с места преступления и доставлен в придворный госпиталь конюшенного ведомства. Через восемь часов, перед самой смертью, он пришёл в себя на короткое время, и врач успел спросить его: «Ваше имя и звание?» — «Не знаю…» — ответил Гриневицкий и умер.
В 6 часов утра, в пятницу, НИКОЛАЯ ИВАНОВИЧА РЫСАКОВА разбудили в камере дома предварительного следствия, напоили чаем и в позорной тележке, запряжённой парой лошадей, повезли к месту публичной казни на огромный Семёновский плац. Все улицы скорбного маршрута были забиты бесчисленными толпами народа — казни давно уже не случались в России. В длинном чёрном арестантском халате, взволнованный, смертельно бледный и, кажется, заплаканный, Рысаков, поднявшись по шести ступеням чёрного эшафота, всё пожимал плечами и наклонял голову то к одному, то к другому плечу, насколько позволяли ему это туго связанные за спиной руки. «В чём дело-то?» — спросил поддерживающий его палач Фролов. «У меня сильно зябнут уши. Опустите мне, пожалуйста, наушники бескозырки», — попросил его Рысаков. Действительно, утро казни 3 апреля 1881 года выдалось в Санкт-Петербурге ясным, солнечным и довольно морозным. «Потерпи, голубчик, — успокоил Рысакова Фролов. — Сейчас и не то ещё придётся тебе вытерпеть…» Рысаков обернулся к выкрашенной в чёрное виселице, и неприятная гримаса искривила его большой рот. Палач, сняв синюю поддёвку и оставшись в одной красной рубашке, надел на него парусиновый саван. Рысаков заметно пошатнулся, у него подкосились колени, но Фролов быстрым движением накинул на него башлык, наложил на шею петлю и ударом сапога выбил из-под него скамью. Барабаны, не переставая, били мелкую, но громкую дробь. Несколько мгновений Рысаков всё пытался носками ног зацепиться за скамью, и тогда палач сильно толкнул его вперёд. Подъехала ломовая телега, покрытая брезентом, тело Рысакова положили в чёрный гроб и отвезли на Преображенское кладбище. Немало зрителей пыталось достать себе «кусок верёвки, на которой был повешен преступник и которая, говорят, приносит счастье в делах, особенно в карточной игре». Фролов бойко торговал ими по три рубля за штуку.
Последний российский поэт-символист, ФЁДОР КУЗЬМИЧ СОЛОГУБ (ТЕТЕРНИКОВ), мучимый одышкой, умирал на набережной реки Ждановки, во втором этаже дома 3/1. Умирал в углу своего кабинета-спальни, «производившей впечатление девичьей», где из-за болезни проводил и дни и ночи, сидя в кресле. Однажды, очнувшись после короткого, но мучительного сна-полудрёмы, он признался своей свояченице, Ольге Черносвитовой: «Сейчас тут, направо, около меня стоял кто-то и сказал мне: „Не бойся, ещё не теперь“». «Поэт смерти», всю жизнь её прославлявший, на смертном одре совсем не ждал смерти и её не желал. Он яростно отмахивался: «Да мало ли что я писал! А я хочу жить!» — «А что вы скажете о загробном мире? Ведь это такая тема!» — «Не имею опыта», — отвечал Сологуб. И до последней своей минуты цеплялся за жизнь уже ослабевшими руками, шепча: «Умирать надо… Гнусность!.. Зачем? За что? Как смеют?.. Хоть бы ещё походить по этой земле… Хоть бы ещё раз посидеть в этих комнатах… Ещё хоть немного, хоть два дня побыть здесь, среди своих вещей…» «Мелкий бес» русской литературы, русский маркиз де Сад, он спорил с могилой, и ничего нельзя было в нём увидеть, кроме жажды — быть, быть, быть!.. Но больше всего он хотел: «О, если бы не-мно-го по-ле-гче вздо-хнуть». По слогам произнёс он эти слова, потянулся и испустил дух в 10.30 утра 5 декабря 1927 года.
Философ и писатель («эгоист № 1 среди российских писателей») МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ ПРИШВИН возразил тем, кто изъявлял желание умирать на людях. «С этим мы должны справляться сами», — сурово, почти гневно, обращаясь не столько к жене, а скорее к себе самому или куда-то в пространство, бросил он, после чего повернулся на правый бочок, подложил ладошку под щёчку — мирный жест засыпания — и, действительно, словно бы уснул.
Вот и ФЕЛИКС ЭДМУНДОВИЧ ДЗЕРЖИНСКИЙ держался так же. «Нет, я сам», — ответил он жене Софье Сигизмундовне, когда та хотела помочь ему лечь в постель. «Рыцарь революции», как его называл Сталин, только что вернулся с пленума партии в Кремле, где ему стало плохо. Два часа он полежал на диване в приёмной, а потом прошёл домой — его квартира была там же, в Кремле, в корпусе рядом с Грановитой палатой. «Нет, я сам», — повторил «красный инквизитор», как называли Дзержинского враги, и с этими словами неожиданно упал на пол посреди спальни.