Предсмертные слова
Шрифт:
И ЕКАТЕРИНА АРХАРОВА, вдова московского военного губернатора, когда её пожелала повидать в момент кончины известная богомолка, заупрямилась: «Не надо… Она приехала учить меня, как надо умирать. А я и без неё сумею…»
«Я сам, один… а потом уж все остальные!» — выкрикнул с больничной койки № 29 великий русский путешественник и этнограф НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ МИКЛУХО-МАКЛАЙ. Даже у видавшего виды врача Сергея Петровича Боткина мурашки по спине пробежали, когда пациент палаты № 11 клинической больницы баронета Виллие (бывшая Михайловская) в Санкт-Петербурге, разлепив запекшиеся, покрытые кровавой коркой губы, отчетливо, хотя и хрипло произнёс эти слова. Боткин склонился к нему: «Вы должны на всякий случай дать распоряжения жене и родным». — «Вы напрасно волнуетесь. Вы не знаете моей эластичной натуры», — ответил ему Маклай и закрыл глаза. «Он отходит», — негромко сказал врач жене Маклая Маргарите Робертсон. Ему показалось, что тот уже без сознания. Но Маклай услышал. «Я умирать не намерен! — произнёс он жёстко. — Из этого вам и рекомендую исходить!» И замер. Врач взглянул на часы (8 часов 30
Другой великий русский путешественник, первый исследователь Центральной Азии НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ ПРЖЕВАЛЬСКИЙ, «генерал от географии», как его называли, умирал от брюшного тифа в Семиречье. Несколькими днями ранее он охотился на фазанов в камышовых зарослях под Караколом, где пришлось ему пить сырую болотную воду. Вызванный доктор Крыжановский нашёл его лежащим на войлоке в юрте, где было «порядочно холодно». Температура у него перевалила за 40 градусов. «Скажите, доктор, долго ли я проживу? — спросил его больной. — Вы меня не испугаете, если скажете правду. Смерти я не боюсь нисколько. Я много раз стоял лицом к лицу с ней». Потом вдруг, попросив поддержать его, встал во весь рост, оглядел всех присутствующих в юрте и сказал: «Ну, теперь я лягу…» И это были его последние слова. Несколько глубоких, сильных вздохов, и смерть навеки унесла исследователя Средней Азии. Его положили в гроб в походной одежде, с любимым скорострельным ружьем «ланкастер» и похоронили на высоком обрывистом берегу озера Иссык-Куль. Как он и просил.
Загадочный премьер-министр Великобритании и сочинитель романов, открыто и во весь голос воспевавший сионизм, БЕНДЖАМИН ДИЗРАЭЛИ, когда его спросили, не хочет ли он, чтобы королева Виктория пришла попрощаться с ним у смертного одра, ревниво ответил отказом: «Нет, уж лучше не надо. Наверняка она будет просить меня передать привет своему Альберту» (её покойному горячо любимому мужу; после его смерти Виктория и Дизраэли пережили некий романтический период.) «Виндзорская вдова», как прозвали королеву, слала любимому своему премьер-министру первоцветы из лесов Осборна. Его комната была полна подснежниками, примулами и фиалками. А потом прискакал гонец с письмом от королевы. Старые болезни — подагра, астма, бронхит — и приступы кашля совсем истощили Дизраэли, и он попросил: «Надо бы, чтобы письмо прочитал мне канцлер, лорд Баррингтон». Диззи всегда любил соблюдать традиции. Послали за канцлером. А тем временем Дизраэли мужественно говорил доктору Кидду, гомеопату: «Я очень бы хотел пожить ещё, но смерти я не боюсь». И добавил: «Я настрадался вдоволь. Если бы я был нигилистом, я бы исповедовался обо всех моих страданиях». С большим трудом, лёжа в спальне только что снятого им в Лондоне дома, на Керзон стрит, 19 («Его мне хватит до самой смерти»), он правил свой последний роман «Эндимион», гонорар за который в 10 тысяч фунтов стерлингов и пошёл на аренду этого дома: «Не хочу, чтобы будущие поколения называли меня безграмотным». И сказал своей юной секретарше, экономке, няньке и даже больше чем няньке, Корри Монтгомери, попробовавшей подложить ему под спину гуттаперчевую кислородную подушку: «Оставьте! Уберите эти атрибуты смерти». Неожиданно он приподнялся в постели, расправил плечи, и удивлённая Корри узнала движение, с которым он, вставая со скамьи в Палате общин, начинал свою речь. Еубы его шевелились, но Корри, наклонившись, не разобрала ни единого слова. Дизраэли взял её за руку, откинулся назад и больше уже не приходил в себя. Занималось утро 19 апреля 1881 года, вторника Пасхальной недели.
Когда королева Виктория вошла в Голубую спальню к умирающему от тифа мужу, принцу-консорту АЛЬБЕРТУ САКСЕН-КОБУРГСКОМУ, то сказала ему по-немецки: «Это я, твоя жёнушка» («Es ist Kleines Frauchen»). Принц, который был немцем, взял на ощупь её руку в свои руки и уточнил: «Хорошая жёнушка» («gutes Frauchen») и выказал ей все знаки любви и нежности. В соседней комнате принцесса Алиса по его просьбе играла на пианино и пела песню «Наш бог — неодолимая крепость». В дверях стоял лейб-доктор Дженнер с очередной порцией бренди для больного (каждые полчаса!). «Хорошая жёнушка» спросила мужа: «Можно один поцелуй?» («ein Kuss?»). — «Да, пожалуйста», и она поцеловала Альберта и опустилась перед ложем на колени. Приходили по очереди дети, он улыбался им, но не сказал ни слова. Сказал только: «Хорошая жёнушка». Это она сделала принца «мужем при королеве», а вовсе не хозяином дома, хотя это он научил её править страной. Однажды, после крупной семейной ссоры, Альберт заперся у себя в спальне. Через несколько минут Виктория яростно застучала кулаком в дверь. «Кто там?» — спросил принц. «Её Величество королева Англии, и она требует впустить её!» Ответа не последовало. Виктория вновь забарабанила в дверь. «Кто там?» — «Королева Англии! Откройте!» И это требование осталось без ответа. Ещё несколько бурных, но бесплодных попыток войти в спальню. Затем, после короткой паузы, последовал осторожный и вежливый стук в дверь. «Кто там?» — «Это ваша жёнушка, Альберт». И дверь была тотчас же распахнута перед Викторией, королевой Англии. Последними словами, услышанными ею от Альберта, были: «Я хочу лежать в саду и слушать пение зимних малиновок». Королева Виктория и упокоила его в саду, среди деревьев и злаков Фрогмора. После чего на сорок лет, до самой своей смерти, облеклась в чёрные шёлковые траурные платья. И каждый вечер в спальне раскладывала на постели ночные одежды Альберта, укрывалась его сюртуком и любимым его красным халатом, а утром велела слугам подавать для него таз со свежей водой.
И великий драматург ГЕНРИК ИБСЕН накануне
А когда сознание вернулось к нему, с любопытством спросил сына: «Как там идут мои пьесы?» И очень обрадовался, узнав о торжестве Элеоноры Дузе в спектакле «Росмерсгольм» на сцене Народного театра Норвегии: «Это последняя моя радость». Ибсен умер в своей большой и красивой квартире, в домике на Арбинс гате в Христиании, что как раз напротив королевского парка, ключ от ворот которого ему вручал сам король Оскар Второй. Там драматург частенько, после путешествия на Северный полюс, прогуливался, наслаждаясь тишиной, покоем и одиночеством. Последняя драма Ибсена «Когда мы, мёртвые, пробуждаемся» имела многозначительный подзаголовок «Драматический эпилог».
АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ был и при смерти краток и точен, как и при жизни: «Ich sterbe…» — сказал доктору великий русский писатель почему-то по-немецки. «Я умираю…» Наверное, потому что, ещё учась в Таганрогской гимназии, лучше всего преуспел в немецком языке, да и умирал он в Неметчине, на модном тогда среди русских богачей курорте Баденвейлер, в Шварцвальде, недалеко от Швейцарии, и доктор был немец Шверер. Вызванный среди ночи, он сделал Чехову укол камфары и попросил прислугу принести шампанское: по европейской врачебной традиции, доктор, поставивший своему коллеге смертельный диагноз, угощает умирающего пациента шампанским. Милый, скромный, интеллигентный чахоточный русский беллетрист Антон Павлович сел на постели, взял полный бокал, улыбнулся и сказал жене, Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой: «Давно же я не пил шампанского…» Покойно выпил всё до дна, тихо лёг на левый бок, как всегда ложился в супружеской постели, и «со стоическим, изумительным спокойствием приготовился к смерти», чтобы вскоре умолкнуть навсегда… Было три часа ночи 2 июля 1904 года. И вдруг среди тишины и духоты этой ночи со страшным треском выскочила из горлышка недопитой бутылки шампанского пробка. А потом ещё, по словам Ольги Леонардовны, «страшную тишину нарушала только огромных размеров чёрная бабочка, которая мучительно билась о горящие ночные лампочки и металась по комнате». Позднее вдова Чехова признается, как до прихода доктора она пыталась положить лёд на сердце умиравшему мужу, но он слабо отстранил её руку и пробормотал: «На пустое сердце не надо льда…» Тело писателя доставили в Россию в вагоне-холодильнике для перевозки устриц, что до глубины души потрясло русских интеллигентов.
«Очаровательная фрау» ОЛЬГА КОНСТАНТИНОВНА ЧЕХОВА (КНИППЕР), племянница прославленного драматического писателя, решила последовать примеру своего великого родича. Былая загадочная русская красавица немецких кровей, любимая актриса Гитлера и хорошая знакомая Сталина, Геббельса и Муссолини, соперница Марлен Дитрих и, возможно, один из ценнейших агентов советской разведки в верхушке Третьего рейха, она умирала от лейкемии в своём доме на Фрезениусштрассе в Оберменцинге, под Мюнхеном. Умирала, выказывая большое мужество и стремление последовать семейной традиции. Зная, что кончина близка, Ольга позвала внучку Веру и попросила: «Я бы выпила напоследок бокал шампанского. Спустись за ним в винный погреб». Она даже смогла объяснить Вере, на какой полке нужно искать нужную бутылку. А было ей уже 83 года! Вера вернулась и поднесла умирающей бабушке бокал игристого вина. Сделав последний в своей жизни глоток шампанского, Ольга Константиновна откинулась на подушки и сказала свои последние слова: «Жизнь прекрасна!..» Хотя «королева нацистского общества» и была немкой по крови, крещена была по лютеранскому обряду и более полувека имела гражданство Германии, но завещала похоронить себя по русскому православному канону.
«Да дайте же ему шампанского!» — разрешил наконец доктор жене МАРКА МАТВЕЕВИЧА (МОРДУХА МАТЫСОВИЧА) АНТОКОЛЬСКОГО. Отправленный врачами на лечение в небольшой немецкий курортный городок Бад-Гомбург, известный российский скульптор умирал там на съёмной вилле. «Пить не дают, — жаловался он своему приёмышу, ученику и преданнейшему другу Илье Гинцбургу. — Зато заставляют есть, когда в меня уже ничего не лезет. Я изнемогаю от жажды. Видишь, чего добились доктора». Больной был жёлтый от разлившейся желчи, особенно глаза, впалые и ярко-жёлтые. «Это не доктора, а какие-то мозольные операторы. Вот, батенька, Ватерлоо!» — Скульптор жадно выпил поданный ему бокал шампанского. «Да замените доктора», — посоветовал учителю Гинцбург. «Нет, нет, так нельзя, — ответил художник, крепко сжимая ему руку. — Доктор — это то же, что и художник: надо, чтобы он сам довёл до конца своё дело». До последней минуты скульптор был в полном сознании и, допив шампанское, слабо произнёс: «Спать хочу». — «Дайте ему спать», — умоляющим голосом просила Елена Юльяновна, которая не отходила от постели мужа, крепко держала за руку, целовала и ласкала его. Доктор пощупал пульс и сказал: «Он умирает». — «Нет, нет, он заснул, — закричала совершенно уже обезумевшая вдова. — Доктор, дайте же ему что-нибудь, чтобы он проснулся!» Пришёл хозяин виллы и потребовал немедленно вывезти тело.
«Король репортёров», весёлый и неутомимый дядя Гиляй, известный знаток России и Москвы, поэт и писатель ВЛАДИМИР АЛЕКСЕЕВИЧ ГИЛЯРОВСКИЙ, старый, почти оглохший и почти ослепший, сказал навестившему его у смертного одра в Столешниках другу Николаю Морозову: «Я приберёг бутылку старого шампанского „Аи“ на самый торжественный случай. Когда мне станет уж совсем плохо, я соберу вас всех, близких мне, сам открою бутылку, налью каждому из вас по бокалу, произнесу тост и с поднятым искристым бокалом, весело, радостно сойду на нет. Довольно было пожито. Мне легко будет на росстанях». Увы, бутылка со старым «Аи» так и осталась нераскупоренной — у Гиляровского не достало сил даже открыть её.