Предсмертные слова

Арбенин Вадим

«Ваше Величество», — склонил голову в глубоком поклоне перед Людовиком Четырнадцатым ЖАН РАСИН. И это были последние слова, услышанные от него в Версале. Король-Солнце в глубокой задумчивости о судьбах Франции не заметил её величайшего поэта и драматурга и прошёл мимо, даже не подняв на него глаза. Невыносимо оскорблённый и донельзя уязвлённый его невниманием, Расин, «человек, подверженный страстям», ни с кем не попрощавшись, покинул дворец, вернулся домой, на улицу Гранд-Фрипри, к любимой жене, Екатерине Романа, и семи чадам и слёг в постель. «Нельзя ли избавить меня разом от болей в печени и от жизни?» — спросил он врача Додара, пользовавшего его. А навестившему его поэту Буало, «лучшему человеку в мире», сказал: «Как же я рад, что умираю первым, раньше тебя». Сыну Жану-Батисту он признался: «Будь у меня выбор между жизнью и смертью, я бы и не знал, что избрать, — слишком уж поздно». Последним его словом, произнесённым им несколько раз подряд около четырёх часов утра 21 апреля 1699 года, было: «Тишина… тишина… тишина…»

Простая, умственно слабо развитая, но храбрая и неустрашимая крестьянка из Лотарингии, девятнадцатилетняя ЖАННА д’АРК, освободительница Орлеана и десятка других французских городов

от англичан, поминала перед смертью господа. «Не покидай меня, Господи, прошу тебя, — говорила она, перед тем как подняться на обложенный дровами каменный эшафот на площади Старого рынка в Руане. — Ты же не хочешь, чтобы меня сожгли. Не тело своё хочу спасти, но душу. Я была всем тем, чем считала себя вправе быть, когда сражалась за правое дело. Да, я готова». Восемьсот английских солдат оцепили площадь, оттеснив зрителей далеко от эшафота. Окна домов, выходивших на площадь, были закрыты деревянными ставнями. Перед смертью Жанна сменила мужской боевой костюм, в котором воевала, на женское платье. Лицо её было скрыто широким капюшоном. На высоком бумажном колпаке прописаны были вины её: «Жанна, называющая себя Девой, вероотступница, ведьма, окаянная богохульница, кровопийца, прислужница сатаны, раскольница и еретичка». «Молитесь за меня», — попросила она собравшихся горожан. Народ рыдал, даже судьи прослезились. Около полудня нетерпение овладело английскими солдатами: «Что ж вы, церковники? Не обедать же нам здесь!» Двое из них влезли на помост и схватили несчастную. Бальи едва успел вымолвить палачу: «Делай своё дело». Тот поджёг дрова. Когда занялся огонь костра, Жанна сказала епископу Пьеру Кошону, отъявленному фарисею, который был главным из её 63 судей: «Падре, я умираю по вашей вине. Я вызываю вас на Божий суд. А теперь отойдите, пожалуйста, в сторону, я хочу видеть распятие». Потом попросила руанского палача Жоффруа Теража: «Дайте мне крест». Тот протянул ей две скрещенные хворостины. Когда языки пламени стали подбираться к ней, Жанна, не сводя глаз с распятия, которое держал перед ней сердобольный инок, прошептала: «То был Бог, кто направлял меня, и я теперь возвращаюсь к нему. Слава Иисусу!». Кто-то в толпе ротозеев воскликнул на это: «Да она святая!» Кто-то, наоборот, закричал: «Она — ведьма!» — и бросил в костёр под ноги Жанны чёрную драную кошку. Епископ Кошон заметил: «Плоть сжигаемой еретички приятно щекочет мне ноздри». После казни палач, разгребая угли, увидел, что сердце Жанны, «большое и доброе», осталось не тронуто огнём. Он положил его вместе с пеплом в мешок и ночью, тайком бросил в Сену, у Руана очень полноводную. Жанна была казнена католической церковью 30 мая 1431 года как колдунья. В 1920 году та же церковь канонизировала её, «руанскую мученицу», как святую.

Художник ОРЕСТ АДАМОВИЧ КИПРЕНСКИЙ умирал в Риме, в доме Palazzo di Claudio, на горе Пинчио, от грудной горячки. Долгие годы он не переставал предаваться страсти к вину, и молодая жена частенько не пускала его на порог. Ночуя однажды под портиком своего дома, он сильно простудился и подхватил воспаление лёгких. И, умирая, тоже поминал бога. «Miserere mi, Domine», — бредил он по-итальянски. «Господи, помилуй меня». Потом сказал доктору, который готовился пустить ему кровь: «У меня тяжёлая кровь. Краски застыли в жилах. Выпустите кровь, она не греет. Она холодит сердце». Он поднял худую руку и долго рассматривал её на свет. Доктор проткнул скальпелем кожу. Брызнула тёмная кровь. «Жуковский поцеловал меня в голову, Пушкин писал мне элегии», — шептал художник, написавший лучший портрет первого поэта России, свой шедевр. «Никто не знает… Лишь один я их помню… Друзей! — вдруг закричал он. — Друзей! Оставляю жену свою беременною…» Он опрокинулся на постель, и лицо его начало медленно бледнеть.

Леди ДИАНА СПЕНСЕР, принцесса Уэльская, бывшая жена принца Чарльза, погибшая в автомобильной катастрофе в Париже, шептала: «Боже мой… Боже мой, что случилось?..» Чёрный «Мерседес», в котором она ехала с другом сердца Доди аль Файедом, на скорости 152 километров в час врезался в 13-ю опору городского тоннеля Pont d’Alma, и Диану, не привязанную ремнём безопасности, бросило на пол машины. Санитары прибывшей кареты «скорой помощи» нашли её зажатой между передним и задним сидениями машины, стонущей и делающей непроизвольные движения руками. На руках санитаров «народная принцесса» и «королева сердец», как её называли англичане, перестала дышать из-за разрыва левой лёгочной вены. Диану удалось реанимировать на месте, а затем и вторично — на мосту Аустерлиц, — прежде чем её доставили в госпиталь Piti'e-Salp^etri`ere на левом берегу Сены. Там она и скончалась в 4 часа утра 31 августа 1997 года. В буквальном смысле слова принцесса Диана умерла от разбитого сердца. Её смерть была трагической случайностью.

И испанский архитектор АНТОНИО ГАУДИ, создатель самого большого собора Барселоны, Искупительного храма Святого Семейства, тоже обращался к Богу. «Господи Иисусе!» — этими словами-вздохами прервалось его хриплое дыхание. «Вечером 7 июня 1926 года к нам доставили нищего, сбитого трамваем 30-го маршрута, — записал в журнале фельдшер больницы Санта Крус. — В его карманах нашли Евангелие да горсть орехов, ни документов, ни денег при нём не было; кальсоны держались на английских булавках, колени, распухшие от артрита, были туго перебинтованы». Старика занесли в журнал под именем Антонио Санди. Но это был великий «архитектурный еретик», непревзойдённый знаток камня, железа и кирпича, Антонио Гауди, архитектуру которого называли «пьяным искусством». Давший обет безбрачия и добровольно обрекший себя на нищету, он все свои деньги отдавал на возведение собора, «который станет храмом искупления всех грехов». На это ушло у него более сорока лет. «Сколько же ещё вы будете его строить?» — спрашивали его. «А Богу спешить некуда, — отвечал он. — Сотни лет ждали завершения соборы Шартра и Севильи, и по этим меркам 40 лет для моего храма Саграда Фамилия ничтожный срок». Своим учителем Гауди считал Господа Бога. Отправляясь в тот злосчастный вечер со стройки в близлежащую церковь к всенощной, «великий отшельник» Гауди отдал указание скульптору: «Приходите завтра пораньше, Висенте, мы сделаем ещё много чудесных вещей». Не получилось. Заглядевшись на свой собор, он, переходя трамвайные пути, попал под колёса моторного вагона. Понимая, что уже обречён, Гауди отказался от частной клиники, потому что «хотел умереть среди своего народа», и настоял на общей палате. Из его прерывистого полубреда, а Гауди почти всё время пребывал в беспамятстве, друзья уловили следующее обращение к Богу: «Ты дал мне удивительный дар, а я распорядился

им недостойно. Я строил храм по Твоему велению, но часто слышал лишь себя… Прости, что я возвёл не дом Божий, а дом божественный, и потому дом несчастной любви, подобный Тадж-Махалу… Прости, что, лишённый семьи, я возжелал войти в Твоё семейство… Я копировал Твои творения, думая, что равняюсь с Тобой… Прости меня, Господи!..» Жизненные силы в нём иссякли. Неподвижная рука сжимала железное распятие. Хриплое дыхание каталонского национального героя, прославившего Барселону, как никто другой, прервалось вздохом: «Господи Иисусе!..»

ПЁТР ВЕЛИКИЙ. Снимая матросов и солдат с разбитого непогодой военного бота неподалёку от Лахти, «железный царственный работник» влез по грудь в ледяные волны Балтийского моря и спас жизни двадцати человек. Несколько дней спустя в рождественский мороз Петр прошёл во главе Преображенского полка маршем к проруби на льду Невы, после чего занемог и слёг в горячке. Разметавшемуся на мятом одре болезни, охрипшему от крика страдальцу достало силы сказать полное иронии поучение: «Из меня познайте, что есть человек… Несчастное животное». В какой-то момент, придя в себя в исходе второго часа дня, он, «первый русский интеллигент», потребовал: «Грифель и аспидную доску!», начал было с усилием царапать, но тут силы изменили ему, грифель выпал из трясущихся рук, и из написанного им могли разобрать только два слова: «Отдать всё…» Что отдать? Кому отдать? Велел звать он любимую дочь Анну Петровну, чтобы продиктовать ей последнюю свою волю. Когда же та явилась, император ничего ей не сказал. На другой день, 28 января 1725 года, «государь леденел всё более и более», в начале шестого часа пополуночи открыл глаза и прошептал: «Верую, Господи, и исповедую; верую, Господи, помози моему неверию… после…» После уже ничего не было. Явился лейб-медик Лаврентий Блументрост, пощупал пульс «державного плотника» и громко произнёс: «Всё кончено!» Петра не стало. Екатерина, жена его, находилась при нём почти безотлучно, она и закрыла ему глаза. «Питербурхъ опустел…»

ЕКАТЕРИНА ПЕРВАЯ пережила Петра всего на два года. Однажды, в ночь, ей с чего-то сделалось дурно, а утром у неё открылась горячка: государыня мучилась жгучей болью во внутренностях. Кровопускание и прочие испытанные средства не принесли облегчения. От неё не отходил ни на миг «верный приказчик», светлейший князь Александр Меншиков, Преображенский полк которого и возвёл Екатерину на престол. Это про них зубоскалили в великосветских салонах:

Из болота — столица (Санкт-Петербург); Из девки — царица (Екатерина); Из грязи — в князи (Меншиков).

Царица металась в жару. Меншиков сумел-таки вложить в её ослабевшие пальцы перо и зачитать приговор заговорщикам против него. «Ты злой человек, Александр, — услышал он. — Меня спросят… Там…» Актом милосердия завершала Екатерина своё правление, заменив смертную казнь заговорщикам на ссылку в Сибирь и на Соловки. В полдень боли стихли, но сознание начало стремительно гаснуть. Губы Екатерины, урождённой Катарины Рабе, дочери шведского полкового квартирмейстера и рижской мещанки, потом безродной прислужницы пробста Глюка из Мариенбурга, потом жены простого шведского драгуна Крузе, потом обозной солдатской проститутки, потом наложницы фельдмаршала Шереметева, а позже князя Меншикова, шептали что-то на её родном латгальском языке: «Ая жужу лача берни… Пекайнам и кайинам». Только первая статс-дама Эльза, урождённая Глюк, и понимала её слова: «Баю-бай, пушистые медвежата! Отец ушёл улей искать в лесу, мать по ягоды…» Конец Екатерины был тихий. Около девяти часов вечера государыня два раза вздохнула, и затем уже грудь её более не поднималась. Явился лейб-медик Лаврентий Блументрост, пощупал пульс и громко произнёс: «Всё кончено!» Екатерина, короткое царствование которой было беспрерывным праздником, умерла «с перегорелыми внутренностями, напившись сильных ликёров, и от невоздержанного и беспорядочного образа жизни».

После смерти Екатерины АЛЕКСАНДР ДАНИЛОВИЧ МЕНШИКОВ стал регентом при двенадцатилетнем императоре Петре Втором. Он обручил его со своей шестнадцатилетней дочерью Марией и стал фактически единовластно управлять Россией от имени малолетнего императора. Правда, до поры до времени: временщика погубило самовластие. Бывший блинник Алексашка, потом «новый Годунов», а ныне князь Российской и Римской империй, генералиссимус, кавалер ордена Андрея Первозванного и в то же время заведомый лихоимец и предполагаемый фальшивомонетчик, он был арестован и сослан сначала в своё имение в Раниенбурге, которое сам и заложил, а потом и в холодный Берёзов-городок, что в Тобольской губернии, в Сибири. Там Меншиков, впадая в глубокую задумчивость, разговаривал с покойным государем Петром Первым. «Иду к тебе, фатер», — шептал он, мысленно обращаясь к великому реформатору России. «Иду к тебе, фатер». Сказав напоследок детям: «Вы невинны, страждете за меня, но обстоятельства переменятся», — перестал совсем говорить, хранил глубокое молчание, отказался от пищи и только пил холодную воду из реки Сосьвы. И с мужеством долбил в вечной мерзлоте для себя могилу и вырубал гроб из кедровой колоды, куда велел положить себя в халате, туфлях и стёганой шёлковой шапочке. Его похоронили у церкви, которую он и срубил своими собственными руками.

«Как, по вашему мнению, я выгляжу?» — спросил английский драматург РИЧАРД БРИНСЛИ ШЕРИДАН навестившую его в болезни леди Бессборо, бывшую свою пассию. «Ваши глаза блестят по-прежнему», — отвечала та, сидя на сундуке, в котором Шеридан хранил свои рукописи. (Всё остальное имущество — мебель, ковры, столовое серебро, картины — было распродано за долги. Да и самого Шеридана шериф чуть не выволок из постели, чтобы отвести в долговую тюрьму, но за него вступились друзья.) «Так это потому, что они уже устремлены в вечность, — ответил даме сатирик и крепко стиснул её руку в своих ладонях. — Этим рукопожатием я подаю вам тайный знак: возможно, я приду к вам после смерти». — «Зачем это вам? — испуганно пролепетала леди Бессборо. — Вы и так преследовали меня всю свою жизнь, а теперь хотите продолжить преследование и за гробом». — «А затем, что я хочу заставить вас помнить обо мне, — ответил ей Шеридан. — Прощайте же, — прошептал он, погружаясь в предсмертное забытье. — Мои глаза останутся такими же блестящими, когда будут смотреть и в крышку гроба». В полдень, с боем часов на башне Сент-Джорджа в Лондоне, а это было воскресенье 7 июля 1816 года, блестящие глаза Шеридана смежило предсмертной истомой. «Прощайте», — прошептал он, погружаясь в вечный сон. Многие тогда вздохнули с облегчением: ядовитые сарказмы Шеридана, автора «Школы злословия», ранили страшнее всякой картечи.