Прерванная юность
Шрифт:
– Wo kommst du her? (Откуда приехал ты?)
Мальчик молчал и силился понять, что хотела от него высокая и худая, как хозяйская швабра, седая немка. Но женщина, настойчиво добиваясь ответа, спросила:
– Polnisch?
– Русланд, - ответил мальчик, когда до него дошло, что она хочет знать. Ему стало стыдно, что о нем могли подумать плохо эти люди. Он же не нахал, просто не знал их порядков.
В воскресенье не работали. Хозяева были католики и, переодевшись в чистое платье, уходили в местную церковь. Анна хлопотала по дому, наслаждаясь тишиной. Олег лазил, как всегда, по двору. На усадьбу пришла в гости девушка. Она
фермерском хозяйстве и была вывезена из Украины. Девушка, которую звали Оксана, смешно вставляла украинские слова в русскую речь, закатывала при разговоре серые глаза на красивом лице с милыми ямочками на абрикосовых щеках.
Она жила недавно в Германии, и ей только вчера исполнилось восемнадцать лет. Анна была рада поговорить с соотечественником на чужбине, и они долго сидели за чаем, пока не пришли из кирхи хозяева. Девушка много рассказала о себе.
Она перешла в десятый класс, когда началась война. Оксана стала санитарной дружинницей в госпитале. Ей не удалось эвакуироваться вовремя и девушка оказалась в оккупации. Через три месяца получила повестку явиться на сборный пункт для отправки в Германию. Он в страхе побежала за помощью к родному отцу. Он не жил с ними:
– Попочка, миленький, помоги мне. Я пропаду одна в Германии! Папа довольно спокойно выслушал дочь и сказал:
– Ты зря беспокоишься так. Не одну тебя оправляют, всех девушек от семнадцати до тридцати пяти лет забирают немцы на работу. Так что поезжай с ними, Европу посмотришь, дурочка, а после войны вернешься домой. Белый свет потускнел в глазах девушки от такого совета, но ничего не сделаешь, и она, когда пришло время, отправилась на сборный пункт.
– Двадцать первого мая 1942 года нас оттуда повели пешком до Мариуполя. Представь себе: тепло, солнце весело светит, птички заливаются на все голоса. И траурная колонна идет по пыльной дороге. Ни смеха не слышно, ни улыбки не видно на мрачных лицах, только раздавался плачь временами да горестные вздохи.
В Мариуполе людей погрузили в вагоны для скота, набили так тесно, что было не продохнуть. Даже сейчас, рассказывая, Оксана переживала, возмущенно прижимая руки к груди:
– Самое страшное, что мужчин и женщин погрузили в один вагон вместе. Вместо туалета поставили в угол деревянную парашу с двумя ручками. Очень стыдно было, ходить на нее при мужчинах. Я иногда терпела до остановки так, что зубами себе прокусывала руку до крови, потом неслась, сломя голову, в станционный туалет.
– Как же ты сюда попала?
– спросила Анна.
– Сначала в лагерь привезли под Нюрнбергом. Вокруг колючая проволока и
полицейские с собаками. В бараке двухъярусные нары, матрасы, набитые колкой соломой, такие же подушки. Неделю работала на конвейере, сортировала уголь. Тяжелая и грязная работа изматывала, так, что руки не поднимались вечером. Кое-как кормили баландой с куском хлеба. За нарушение охранники били резиновыми дубинками, пинали сапогами. Я поняла, что не долго протяну здесь, очень тосковала. Но мне повезло, когда всех вывели на плац и построили в шеренги.
Мимо ходили дамочки в сопровождении солдат и присматривались к нам. Вот одна женщина и показала на меня. Оказалось, что они выискивали себе работниц в дом.
– Ну, как твои хозяева, не обижают?
– Не, нисколечко! Сначала ругались, если не так сделаю. Но потом показали, как крахмалить белье, стирать, чистоту
Анна очень удивилась, что Оксане платят деньги, сказала:
– Все не с пустыми руками вернешься домой?
– Да не очень верю, что отпустят домой и денег дадут. Я бы осталась здесь насовсем, но не предлагают.
– Неужели не охота домой?
– удивленно всплеснула руками Анна Максимовна.
– А что там светит мне? Скотина, сено, стирка, работа в колхозе, грязь.
– А здесь?
– Тут, сделала дела и отдыхай себе, никто не запретит. Все чистенько, культурно! Отца видеть не хочу, а матери отсюда буду помогать. Когда-то наладится жизнь везде, не все войне быть, буду навещать.
– Ну не знаю, тебе виднее, а я с первым поездом уеду домой, соскучилась по мужу, отцу, маме, сестрам, брату. Да и Олега нужно срочно в школу определять, бегает неучем по неметчине, ни профессии не получит, ни читать, писать не сможет.
Оксана ушла, а Анна еще долго вздыхала, вспоминая родной Ленинград и семью.
Глава 27
Все тот же фельдшер заметил состояние Павла и отправил мужчину в больничный барак санитаром. Едва парень стал оправляться от болезни и ноги обрели человеческие контуры, военнопленных снова подняли в дорогу. В этот раз привели на грузовую железнодорожную станцию, дали пайку хлеба, напоили горячим чаем и погрузили в теплушки. В вагоне теснота. Всем не хватало места на нарах. Их брали с боем самые сильные. Остальные стояли, крепко прижатые друг к другу. Толкотня, ругань. Вдруг, перекрывая шум в вагоне, раздался громкий голос:
– Так дело не пойдет. Сидеть должны больные и слабые.
К нарам протискивался высокий плотный человек в командирской фуражке и в гимнастерке с разорванным воротом. На него заворчали, но он уже сгонял усевшихся на нарах пленных.
– Остальные будут стоять, по очереди прислоняясь к стенкам вагона. Так всем будет лучше.
Как-то само собой получилось, что все подчинились его властному голосу. Через несколько минут в вагоне устанавливается относительный порядок.
Состав долго после этого стоял на путях, затем стронулся и покатился.
Военнопленные стояли в полутьме вагонов и не видели, как проехали станции Витебск, Полоцк. Через десять часов их выпустили и спешно построили в колонну.
– Двинск!
– услышал чей-то голос Павел.
– Даугавапилс называется теперь, - поправил его кто-то.
– Литва это, братцы!
– Хоть мир посмотрим, - усмехнулся Илья.
– Мир скучен за колючей проволокой, - возразил Павел.
– Ничего, нам бы выжить, скорее домой вернуться.
Военнопленных пригнали в лагерь и распределили по баракам. Зима к этому времени отступила, и все чаще с небес проглядывало солнце, прогревая простывший воздух.