Преследуемая Сантой
Шрифт:
Боже, Барри сказал то же самое, назвав письмо, которое он нашел, «грязным» и не из тех, что написала бы хорошая девочка. Не было никакого объяснения, которое я могла бы предложить Барри, и ничего такого, что я могла бы предложить этому человеку. Этот человек, который читал вещи гораздо хуже, чем единственное письмо, на которое Барри наткнулся в моей квартире.
Как мне объяснить, что я не всегда хочу быть хорошей девочкой, какой меня все считают? Что я хочу испытать все — правильное и неправильное, — но что я
Кроме меня. Я уверена в этом. И в моих глупых, детских фантазиях о мужчине, которому я призналась в тех больных, извращенных поступках, он должен понять меня. Каким-то образом я убедила себя, что если бы мои фантазии действительно были такими неправильными, он бы написал мне ответ и попросил остановиться.
Вместо этого он здесь и требует от меня объяснений — точно так же, как это сделал Барри. Это просто доказывает, насколько обманчивыми на самом деле были мои фантазии. Конечно, он утверждает, что они его заводили, но он даже не поцеловал меня. Нет, вместо этого он стоит там и терпеливо ждет, когда я объясню ему, почему я так облажалась.
Заставляя себя встретиться с ним взглядом, я качаю головой, заставляя себя не усугублять ситуацию слезами.
— Нам не о чем говорить. Я знаю, насколько они были неправильными. Знаю, что я не должна была…
— Хотеть того, о чем писала? — спрашивает он низким голосом. — Ты ничего не знаешь о невыполнимых желаниях, малышка. Каждый декабрь Северный полюс завален просьбами, которые я возможно не смогу выполнить, и половина из тех, что я выполняю, мягко говоря проблематичны. И все же то, о чем ты просила, Мэдди, это чтобы я делал с тобой именно то, чего и сам хочу.
От его слов мне кажется, что я упаду. И все же часть меня все еще верит — что это не может быть правдой — что все это не может быть реальностью. Что он не может быть настоящим — или, по крайней мере, не тем, за кого себя выдает.
И все же он знал о ручке…
— Предполагалось, что только Санта мог прочитать эти письма. — протестую я, ненавидя то, как по-детски и неуверенно звучит мой голос в пустом доме.
— И я это сделал, любимая. Так почему ты так расстроена?
— Санта не настоящий. — шепчу я, ненавидя эти слова, но нуждаясь сказать их, нуждаясь признать правду, прежде чем это зайдет дальше. — Такого рода доброта не может быть настоящей.
При этих словах его глаза темнеют.
— О, я не хороший мужчина, Мэдди. Не заблуждайся на этот счет. Стал бы хороший мужчина тайно наблюдать за тобой в течение многих лет, даже в те моменты, когда ты полностью рассчитывала на уединение? Стал бы хороший мужчина отслеживать каждый твой шаг, красть вещи которые, он знал, ты не упустишь, просто для того чтобы подержать что-то, что касалось твоей кремовой кожи? Стал бы, блядь, хороший мужчина преследовать тебя? — он качает головой. — Нет, я не хороший. Я слишком одержим тобой, чтобы быть хорошим.
Его слова открывают что-то внутри меня — темное, нуждающееся что-то, что я боюсь рассматривать слишком пристально,
Потому что его признание должно было напугать меня. Он должен был напугать меня. Он только что вломился в мой дом и признался, что преследовал меня. Я не должна находить это чертовски сексуальным…
Но так или иначе, я это делаю. Он достаточно заботлив, чтобы пользоваться такой степенью навязчивой слежки, заставляет меня чувствовать себя желанной, нужной — и, о боже, такой мокрой.
— Я… Я тоже одержима тобой. — признаюсь я, опустив глаза.
— Посмотри на меня, Мэдди. — приказывает он, и все следы теплоты исчезают из его голоса.
Время останавливается, когда его взгляд ищет мой. Стоя перед камином, силуэт его мускулистой фигуры вырисовывается на фоне мерцающего пламени, нет ничего веселого в том, что одетый в кожу пожилой мужчина наблюдает за мной.
Он загибает палец.
— Иди сюда.
От льда в его голосе я вздрагиваю, жалея, что не надела что-нибудь потеплее. Какая-то извращенная часть меня хочет повиноваться ему, та же часть, которая писала те неловкие письма, но я застываю под пристальным взглядом этих холодных голубых глаз.
В ловушке.
Качая головой, он опускается в кресло, ближайшее к камину. Кресло моего отца.
— Это была не просьба. Хорошие девочки садятся к Санте на колени, когда им говорят. Я больше не буду повторять.
На этот раз я подчиняюсь. Неохотно поднимаясь с дивана, я подхожу к нему, мои босые ноги утопают в мягком ковре.
— Раздевайся.
Я не уверена, что ожидала услышать от него, но точно не это. Лицо горит, я замираю. Но потом я делаю так, как он просит — разве я могу поступить иначе?
Это Санта приказывает мне, и я не могу сказать «нет».
Чувствуя себя так, словно я сплю, я стягиваю кофточку через голову и бросаю ее на диван позади себя. Затем трясущимися руками я стягиваю пижамные шорты вниз, позволяя им упасть на пол. На мне нет нижнего белья, и в его глазах вспыхивает эмоция, которую я не могу прочитать, когда он обнаруживает это.
С колотящимся сердцем я заставляю себя снова придвинуться к нему. Когда я сокращаю расстояние между нами, на моих конечностях появляются мурашки, даже когда я чувствую, как румянец распространяется от лица к груди.
Жарко и холодно. Огонь и лед. Совсем как этот мужчина.
Его пристальный взгляд, скользящий по моему обнаженному телу, мог бы принести меня в жертву. И все же эти ледяные глаза холоднее самой темной зимней ночи, когда он притягивает меня к себе на колени.
И тогда холод исчезает — и не только из-за близости огня. Горячий стыд вспыхивает внутри меня от моего собственного, беспомощного желания, когда моя обнаженная киска соприкасается с его мускулистыми, обтянутыми кожей бедрами. Сидя на коленях у Санты, я чувствую себя непослушным ребенком, которого вот-вот отругает единственный герой, который у меня когда-либо был.