Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
Стоит ли добавлять, что впадая в транс, неузнаваемо преображаясь, он при этом создавал город, в котором никто, кроме него, не бывал?
Он, однако, не умел сохранить, зафиксировать свои пространственные фантазии – проносились, бередя сознание, будто ветер, не оставляли следов; смутный образ мог удерживаться секунду-другую внутренним взором и – таял. И вовсе не удивительно, что пространственные фантазии, не теряя признаков и символов места-времени, но освобождаясь от материальных и технологических ограничений, настойчиво потянулись
Всё чаще вспоминались и рассуждения Кузьминского о степенях творческой свободы, Соснин мечтал обмануть сопротивление силы тяжести, прочие каменные препятствия с помощью писчей бумаги и огрызка карандаша.
Однако тут же упирался в мрачный тупик, вздрагивал – горячий лоб упирался в твёрдую холодную стену.
Как, как выбраться на простор?
Есть «художники слова». А он – кто? «Художник камня»? Или – «художник пространства»? Коряво, смешно.
Посмеяться бы и забыть… мечты, мечты. А может ли быть художник промежуточной какой-то субстанции, чего-то, что, склеив пространство и слово, становится самоценным? «Художник… чего-то»? Совсем смешно! Структуру словесной ткани всё чаще пытаются подчинять законам музыкального сочинительства, это естественно для родственных, временных искусств, но он, упрямец, посмеиваясь над собой, устремлялся, тем не менее, по противоестественному пути.
Что общего между словесным и визуальным образами… и может ли родиться их причудливый синтез? Вспомнил в миг просветления: чтобы объединиться, сначала надо размежеваться. Смешно до колик. И ещё вспомнил, что согласно структуралистким заветам, между словом и визуальным образом не худо бы отыскать границу, затем, включив чувственную технологию познания… Не отыскать, впрочем, а – провести границу, чётко провести.
Листал солидное исследование; расплывчатые результаты его московский теоретик – сухощавый, горбоносый, с глубоко посаженными, узкими, со стальным блеском, глазами – предварительно докладывал в Творческом Союзе.
Отталкиваясь от достижений гештальтпсихологов, теоретик условно обособлял визуальные и вербальные модели восприятия, понятия сопоставлял с образами пространства; разумеется, – предупреждал теоретик, – грубые схематизации не отменяют неуловимо-сложных переходов с уровня понятий к зрительным образам и обратно. И рассуждал о челночной рефлексии, о параллелизме потоков речи и визуальных моделей, исчерпывающе-полная взаимная переводимость которых остаётся пока что неразрешимой методологической задачей, ибо разные потоки эти подобны языкам, состоящим из одних идиом… И опять, опять – об обособленности пространственного и словесного, усугубляющей рефлексию. Соснин, пусть и вооружённый бумагой, карандашом, провести границу не мог, выхода из тупика не находил: тайна проникновения образов пространства в словесную ткань извне – вне индивидуальной рефлексии? – не раскрывалась.
Слушая, затем и внимательно перечитывая московского теоретика, Соснин, конечно, не забывал о «введении в живописную композицию» Бочарникова, не забывал, что глаз – инструмент восприятия пространства, а язык – выразитель времени и, стало быть, объёмно-пространственное образование может обрести специфическое временное измерение, то бишь – особую речь, если
Видимое-подразумеваемое-речь… Но Соснин ведь силился не проанализировать пространственную композицию, докапываясь до её содержательных средств и целей, а получить её эквивалент, другую композицию. Увы, элементарная логика не помогала понять, как пространственное отражалось в словесном, как соотносились две композиции, визуальная и вербальная, могли ли они уравниваться хотя бы эмоционально, тем более воедино склеиваться; с каким блаженством закрывал утомившиеся глаза, чтобы ничто не отвлекало мысль, которая подталкивала к языку упиравшиеся слова, а уж открывал… и – все мысли лежали в руинах, всё на языке было не так, как видел.
Глаз с языком конфликтовали, будто сварливые соавторы?
Только что, смеясь над собой, мечтал о чудесном синтезе камней, ветра и слова, теперь, выбираясь из руин, уже довольствовался бы взаимной переводимостью пространственных и словесных образов.
Допустим, пространственную композицию творит, распознаёт и переводит затем в словесную внутренне конфликтный инструментальный гибрид – глаз-язык? Не это ли почувствовал однажды чуткий к слову Валерка? – с-казать – это то же самое, что показать. И ещё Валерка, помнится, понятийным родством объяснял слово ротозей: открыты и глаза, и рот.
Однако глаз, конфликтуя, норовит присвоить всё больше пространственных объектов, легко перебрасывается с одного на другой, и забегает вперёд, и в тот же миг способен вернуться. А язык – конфликтуй, не конфликтуй – отстаёт. Слова беспомощно барахтаются в уносящем невесть куда потоке пространственных образов.
Но глаз настойчиво тянет за язык, кажется, глаз, расширяя поле зрения, охватывает видимое, а язык – воссоздаёт из внешних черт и суть пространственного объекта, и коммуникацию, то бишь – транслирует все сведения о нём. Хищный глазомер языка, отбирая увиденное, срамит неразборчивую алчность глаза?
Нда-а, языкастый глаз, глазастый язык.
И где, где же плутал Соснин, силясь создать-прочесть, развернув во времени, композицию – в лабиринте пространств или в лабиринте слов?
«Закованный, оплёванный раб, даже утереться не можешь… раб чадящей и выблёвывающей бетон домостроительной машины», – да, Кузьминский был убийственно-точен; в камне так трудно высказаться.
– А в сборном железобетоне? – Шанский расхохотался, потом долго жевал язык.
– Ты, Ил, – унылый уникум! – добивал, дожевав язык, Шанский, – жертва творческой жадности, ты погнался за благой целью с негодными средствами, которые тебе к тому же не подчиняются, вспомни-ка ещё разок пророчества «Кости в горле» – по силам ли тебе приручить выблёвывающую бетон домостроительную машину? Чуя, что прожектёрство твоё вскоре потерпит крах, ты заранее компенсируешься в воображении, компонуешь и оцениваешь-уцениваешь скомпонованное внутренним взором, ищешь пространственным фантазиям словесные параллели…