Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
– Замнём для ясности! – лез чокаться Шанский.
Под Бызовские философствования тянуло напиться.
Пили водку с томатным соком.
Рядом, у узкой полочки с лужицами и грязными стаканами, протянувшейся во всю длину «Щели», базарила троица худфондовских толстяков в подсыхающих плащах из одинаковой болотной болоньи: предоплата, расценки.
Ломтики батона с кетой на блюдцах, что ещё?
Вплотную, у самых глаз – неровная тёмно-вишнёвая стена, в торце – остеклённый прилавок с высокой красногубой блондинкой, за её спиной – полка с напитками, приоткрытая
Бухтин с Шанским завелись о высоком, Соснина почему-то из паров ацетонового облачка унесло в рисовальный класс, в ароматы винного перегара и литографской краски.
Пьяненький добрейший Бочарников, приопустив тяжёлые лиловые веки, не без лукавства отбивал наскоки Шанского: сперва узнаваемая натура, потом, – вбегал с чайником наперевес Сухинов, пронюхал… – потом натура, размытая выплесками души художника, потом – душа художника без внешних примесей, наконец, – душа самого искусства… – Ну а потом, потом? – наседал Шанский; давно это было.
Сквозь хрипы, овации пробилась Элла Фитцджеральд.
Стоит, наверное, раз за разом напоминать, что Валерка именно в «потом» и заглядывал, он ведь изобрёл прогностическое литературоведение!
Жанровое будущее романа, о котором, дабы отдохнуть от собственных триумфов, однажды съехались посудачить под ресторанным витражом «Европейской» парнасские умники, постоянно манило горячечное Валеркино воображение.
– Интерполировать бесполезно, искусство развивается от одной неожиданности к другой, бог ли, чёрт знают, где очередной пик романной эволюции выскочит, – пожимал плечами Валерка. Он ждал явления Большого романа, он ведь не только чьи-то там готовые тексты потрошил-анализировал с восхищавшей Шанского маниакальностью, но и синтезировал в воображении тексты новые, ещё не доверенные бумаге, вернее даже не сами тексты, их содержательные и структурные признаки, порождаемые сменой эстетических кодов. Замыслил, к примеру, игровой семиотический роман, стилизованный под разветвлённую готическую новеллу, хотел зашифровать все правила творчества, знающие всё о правилах восприятия, но идею, догнав и обогнав неосуществлённый Валеркин замысел, блестяще воплотит затем в романе-бестселлере профессор из старейшего в мире университета. А Валерку-то, с лёгкостью позабывшего ту бесхозно брошенную идею, уже увлекала перспектива эссеизации прозы, затем – поэзии, но…
– Беременность рассосалась, – объявлял Шанский.
Однако разбросанность интересов и внешняя бессистемность говорений не мешали Валерке – опять стоит повториться – искать структурные инварианты контрастных текстов; он формулировал условия совместимости жанров, стилей. Вспоминая опорные произведения модернизма и триаду его таких непохожих друг на друга столпов, он предвидел эру эпической субъективности, одновременно осваивающей, совмещая, разные познавательные устремления, которые по отдельности соотносились им с романными стихиями Пруста, Кафки и Джойса: да, намеревался увязать экзистенциальное, метафизическое, мифологическое. Но не мог убедительно справиться с необыкновенной лёгкостью своих мыслей – уподоблял условные познавательные устремления-стрелы пограничным осям координат собирательного произведения, из записной книжки нервно вырывал одну за другой странички, пытался пояснительную схемку нарисовать, с досадой комкал, увы, тут-то природа обделила его, не умел и трёх сходившихся линий-плоскостей толком нарисовать, а уж объём… Правда, и Соснин, сочувствовавший искренне Бухтину, ибо они, собратья по заблуждениям, по меткому замечанию Шанского, упирались в параллельные тупики, объёмно-пространственную модель комплексной идеи собрата-филолога тоже не смог бы вообразить, тосковал… как, как вырваться из рабства трёхмерности?
Тем временем мысль
Грядущему, ещё расплывчатому, ещё, по сути, не замышленному Большому роману, сверхзадачей которого и суждено стать прогнозируемому схождению познавательно-бытийных координат, Валерка – не хватало ему проблем с основополагающими координатными осями? – пророчил также слияние двух контрастных творческих стихий, опять-таки условных – лирической и философической, из коих лирическая уносит в прошлое, а философическая – в будущее, хотя сочинитель, едва он отнимает перо от бумаги, размыкает дурманящую цепь творчества, не может не понимать, что прошлое не восстановить, не вернуть, а будущее – непредсказуемо.
Если конкретнее?
Его покоряли идеи вполне бредовые, о них только в «Щели» и доставало духа поведать; идеи, возможно и спровоцированные дружбой с Бызовым, который научно вычислял последствия скрещений, слияний.
Во всяком случае, Валерка варьировал вероятные признаки желанного романа-гибрида, невнятно, как персональную молитву, проборматывал что-то о глазах, взоре: двух контрастных сочинителей уподоблял паре глаз, из них один – не уточнял какой именно – согревал божественным взглядом, другой тут же охолаживал дьявольским, тогда как автор-синтезатор уподоблялся испытующему взору…
Путаная, слов нет, идейка, подцепленная к тому же к чужому образу… Ну разве не безумец? Форменный безумец!
– Ещё по «Кровавой Мэри»? – спросил для проформы Шанский.
Главное в том, однако, что, обгоняя время, Валерка моделировал не собирательное произведение, а собирательное творческое сознание.
И интриговал, звал угадать исходных авторов-антиподов, слияние творческих стихий которых и, стало быть, их творческое скрещение, почему-то полагал плодотворным: родились на плоских побережьях прохладных смежных морей, нашли приют в благостной альпийской стране. У одного – редкой глубины и разветвлённости мысль, у другого – волшебной точности-красоты язык. И – подсказки ради – вещал о монументальном надменном сочинителе-немце из обедневших бюргеров, о загадочном стилисте, русском аристократе с фамилией райской птицы, оказавшейся псевдонимом; по счастливейшему недоразумению Валерка наткнулся на него в «Спецхране» Публичной Библиотеки, в эмигрантских «Современных записках».
Шанский артистически морщил лоб, приперчивал густой коктейль.
– Ну… ладно, помогу – оба снобы, оба благополучные скитальцы-изгнанники, – посмеивался, опорожняя стакан, Валерка.
Что и говорить, объяснения путаные, черты вожделенного будущего романа – смутные…и это ещё мягко сказано.
Что было? Три резко выделенные благодаря усилиям трёх великих модернистов познавательные стрелы, они же… – три оси ординат, задающие объёмное, идейно-философское строение вещи, саму же материю романа, гипотетическую материю текста Бухтин воображал сотканной из стилистически контрастных… нет, не так, сотканность предполагалась в итоге, но до него, внушительно-толстого, набранного и переплетённого в красивую твёрдую обложку итога, было далеко, ох как далеко.
Сначала Валерка порассуждал об упадке романного жанра, о вырождении романа в увлекательно-развлекательную повестушку.
– И что для тебя настоящий роман? – вскинулся Шанский.
– Ну, пожалуйста: «Война и мир», «Улисс», «В поисках утраченного времени», «Волшебная гора», «Человек без свойств»… пока хватит?
Шанский, почти удовлетворённый, заметил, однако, что «Человек без свойств» по мнению немногих, кому достало усердия дочитать, – отчаянно тягомотный.
– Бесконечное начало «Войны и мира» не тягомотина? Романы не для развлечений пишутся и читаются.
– А что такое роман? – наивно спросил Соснин.