Приключения сомнамбулы. Том 1

Товбин Александр Борисович

Директор Кузьмичёв, строгий и к ученикам, и к учителям, смотрел сквозь пальцы на педагогические вольности, словно Веняков был главнее. Свидерский, конечно, злобно косился на отлынивавшего от уроков физрука-физорга с необычным для школы обликом, осуждал директорское попустительство, взор Свидерского, когда мимо проходил Веняков, случалось и загорался ненавистью, но завуч помалкивал, чего-то побаивался.

А облик Венякова не мог не настораживать.

Сероглазый – закалённая сталь во взгляде! И – с прямым носом, волевым, чуть раздвоенным, как у Кадочникова в незабываемой роли разведчика подбородком, аккуратно зачёсанными наверх прямыми тёмнорусыми волосами. Однако воплощению Николаем Вениаминовичем образа положительного героя мешали буклированная кепка-лондонка, пижонский – на фоне массового москвошвея – костюм, скроенный с явной оглядкой на зарождавшуюся стиляжью моду, да ещё – по торжественным случаям –

шейный платок в горошек. – Что вы, мальчики, мода… – посмеивалась со знанием дела Инна Петровна, когда случайно подслушала из соседней комнатки жаркие споры о происхождении вызывающе-смелого стиля веняковских одежд; у Инны Петровны внезапно запылал очаг в лёгком, она слегла, её увезли в туберкулёзную больницу и навсегда умолкла швейная машина в квартирке Шанского; овдовев, отец ускоренно спивался на даче, Толька оставался один, совсем один. – Мода имеет обыкновение возвращаться, – тихонько, оторвав голову от подушки, объясняла Инна Петровна, – возможно, у вашего учителя костюм заграничный, старый, но опередивший новую моду. О, если бы Свидерский не побаивался Венякова, он нашёл бы повод поставить ему на вид вдобавок к кепке, костюму с платочком, ещё и необъяснимо-частое посещение вечернего Невского – принаряженный Веняков с подозрительным постоянством, пусть и с тенью привычной озабоченности на челе, прогуливался по Броду, на него заинтересованно посматривали красивые женщины, яркие завсегдатаи – Вернер, Бавин, Каплан – ему, словно старшему соратнику, почтительно пожимали руку, кивали, ему сам Валя Тихоненко кивал! Шанский, любитель вкусных словечек, обозвал физорга-физрука бонвиваном, он благоухал одеколоном, курил «Казбек». Однако и Шанский, бывало, чесал затылок. Сибаритские замашки и вдруг – «старшой», стрелковый значок на лацкане; доблестная, хотя нелепая – эмаль по металлу – нашлёпочка на модном костюме. И вечная озабоченность. Ну почему хмурился он, когда, придерживая дверь и наклонив голову, галантно пропускал перед собой в учительскую зардевшуюся пионервожатую Клаву, при этом намурлыкивал еле слышно – из-Стамбула-в-Константинополь. Веяло от него растленным Западом, простоватость, озабоченность на челе сочетались с какой-то непривычной раскованностью.

Выяснилось неожиданно, что прекрасно владел иностранными языками. В параллельном классе француженка заболела, Веняков подменил и ошарашил произношением! Прононс, музыкальное и летящее, картаво-носовое р-р-р; и смешно рассказывал как французы глотают живых устриц, едят лягушачьи лапки.

Потом столь же блестяще подменил англичанку.

Но – как про значок не вспомнить? – полиглот наш метко стрелял! Значком заслуженно наградили.

Как-то Веняков не стал бросать на пол спортзала мяч, повёл класс в тир, который оборудовали в подворотне на Социалистической улице. Фоновую ярмарочно размалёванную арку усеяли разнообразнейшие мишени – из домика-гнезда с циферблатом выпархивала на меткий выстрел, чтобы закуковать, кукушка, молот, если стрелок не мазал, опускался на наковальню. Веняков потребовал винтовку «под яблочко», для пробы ловко и привычно взял на мушку пузатого буржуя в цилиндре – после хлопка подстреленный буржуй дёрнулся на манер живого, опрокинулся, принялся шумно раскачиваться вниз цилиндром, как маятник.

Всякое болтали о Венякове.

Бегун-стайер, друг братьев Знаменских, завершил сравнительно недавно карьеру блистательного спортсмена. Но издавна преуспевал не на одной беговой дорожке – расследовал злодейское убийство троцкистами Сергея Мироновича, усиливал охрану Смольного, теперь, правда, почему-то снова занялся спортом, координировал подготовку к Олимпиаде. Ему вроде бы принадлежала смелая идея защитить ворота футбольной сборной Лёхой Ивановым, зенитовцем, и хотя Лёха пропустил затем в Хельсинки три штуки от югославов, смертных наших врагов… всякое болтали. Хотя не ясно было, что заставляло такую таинственно-важную и удачливую птицу служить физруком-физоргом в средней, пусть и показательной школе.

Странности множились, Веняков не уставал удивлять.

Какой ещё учитель следил бы с неподдельным интересом в школьном дворе за установлением очередного рекорда Геркой-музыкантом? Азартно считал, шевелил губами, пока Герка неутомимо подбрасывал маялку.

Потом с не меньшим интересом Веняков наблюдал схватку в пристенок Герки и Олега Доброчестнова.

В закутке на лестнице, у пожарного гидранта, Бухтин передавал Бызову рентгеновскую плёнку с запретной записью Лещенки. Соснин стоял выше этажом, где была учительская, если бы Свидерский застукал с крамольной музыкой… Веняков возник снизу, но не потащил разбираться, приценился, рассмотрел на просвет чью-то грудную клетку, сощурив серые, в рыжих крапинках, глаза, пошутил. – Попляшем на костях? Дал деньги для покупки ему такой же плёнки, пропел

тихонько. – Скажите-почему-нас-с-вами-разлучили-и-и… Тут лихо, с нараставшим ускорением, съехал по лестничным перилам Шанский – лучше Герки освоил опасный трюк; Веняков одобрительно улыбнулся, одарил четырьмя билетами на исторический футбольный матч.

В другой раз снова и внезапно возник на лестнице, когда Шанский отгадывал литьевскую загадку о трёх евреях-полузащитниках в одной команде, посмеялся.

Теперь о шахматах; Соснин играл неважно, в лучшей позиции легко мог зевнуть фигуру, зато этюды хитро придумывал… Шанский с Сосниным обмозговывали этюд-трёхходовку в шахматном магазине на Невском, стукнул откидной прилавок – из подсобки вышел Веняков, на ходу обменялся рукопожатиями с очкастыми Левенфишем и Чеховером, задумчиво листавшими журнал «64». Веняков торопился, но повернул твёрдый профиль, от двери уже пошутил с лысым Лисицыным и кудрявым Таймановым; на птичьем языке обсуждали манёвр коня, которым Керес смутил…

Веняков был своим и среди шахматной, и футбольной знати. После сенсационного разгрома, учинённого «Спартаку» «Зенитом», на закруглённом ресторанном балконе динамовского стадиона Веняков в расстёгнутом макинтоше по-гусарски салютовал шампанским – его обступали яркогубые крашеные блондинки, гроссмейстер Толуш, улыбчивый верзила Набутов. Когда счастливые болельщики двинулись, наконец, к воротам стадиона, грянули: соловей, соловей-пташечка-а-а, канареечка-а жалобно… Веняков резко скакнул к бетонному парапету балкона, под хохот пировавшей компании энергично изобразил несколько дирижёрских взмахов.

И этого загадочного Венякова включили в состав комиссии.

как комиссия под предводительством Свидерского (с места в карьер) попыталась взяться за выведение на чистую воду опасного для идейного здоровья школьников педагога-словесника и что из этого вышло

Увешанный правительственными наградами Свидерский смачно отхаркался в скомканный платок, захромал на Камчатку к заранее освобождённой для него парте – мало, что любил сверлить зрачками затылки безответных жертв-учеников, так ещё предвкушал унижение идеологического врага-учителя, обвинения которому собирался бросать в лицо; Веняков и Клава со скрипами рассаживались на принесённых стульях за учительским столом, рядом со взволнованным Львом Яковлевичем.

– Ему не сдобровать! Добро должно быть наказано! – зашептал Шанский; накануне отправили в отставку его отца-полковника, героя блокадного неба.

Лев Яковлевич с потухшими очками и комком в горле продекламировал плач Ярославны на старославянском; когда наизусть, дрожавшим голосом зачитывал перевод, Свидерский угрожающе открыл блок-нот, макнул ручку и, конечно, наколол пером дохлую разбухшую муху, одну из предусмотрительно утопленных в чернильнице Шанским.

– Трутни! Обнаглели! Бухтин-Гаковский, твоя затея? – визгливо завопил Свидерский, возмущённый расползанием огромной кляксы, приподнялся, чтобы заглянуть в чернильницу, и вновь сел, но пострел-то Шанский извернулся подложить кнопку под обтянутый коричневыми штанами зад. Свидерский сел на кнопку, с перекосившейся рожей вскочил и, звякая орденами, медалями, кинулся к учительскому столу, за мгновения его хромающей перебежки Бухтин с Бызовым успели запустить заранее сложенные из тетрадных страниц самолётики, один ударил носом в стекло. Клава тоже вскочила утешать завуча: успокойтесь, Зиновий Эдмундович, успокойтесь…

Класс галдел, Лев Яковлевич хватался за сердце.

Лишь Веняков оставался невозмутимым, задумчиво покусывал кончик карандаша; похоже, отбывал обязаловку, не мог бросить мяч и уйти. Пронзительно зазвенел звонок.

на перемене

– Николай Вениаминович! – возбуждённая, красная от стыда, Клава бежала за Веняковым, – Николай Вениаминович! Как такое возможно? Вы бы вмешались…

Веняков, несомненно, высоко оценил и молниеносный манёвр Шанского с кнопкой, и авиамодельное искусство Бухтина с Бызовым; рассеянно посмотрел на Клаву из-под вечно хмурого лба, едва заметно пожал плечами.

загнанный в угол Лев Яковлевич

После создания комиссии, тем паче после скандального срыва её работы, коллеги интуитивно сторонились обвинённого словесника, будто заразного; совесть мучила Агриппину, но и она на людях с Львом Яковлевичем не разговаривала.

Только математичка Нонна Андреевна осмеливалась прохаживаться с ним по коридору между уроками – на нём лица не было, он нуждался в поддержке.

И как сердце такое вытерпело?

немое объяснение перед трофейной кинокомедией положений (на углу Загородного и Лештукова)