Прикосновения Зла
Шрифт:
Улыбка Мэйо стала еще шире, превратившись в кривой оскал. Он чувствовал себя затравленным волком, которого окружили псы, и каждый норовил первым вцепиться в глотку.
Рон-Руан сотрясался в конвульсиях как неизлечимо больной. Он пах сладкой гнилью и чем-то трудноуловимым, но до тошноты мерзостным. Город хрипел, выл по ночам, а днем непрерывно орал, требуя облегчить боль, и лишь вечерами, набивая утробу и вдыхая свинцово-опиумные пары, ненадолго затихал, в изнеможении откинувшись на холмы, словно на пуховые подушки. Так происходящее в столице ощущал узник ктенизидов Варрон.
Он регулярно выбирался из темных коридоров храма на балкон, чтобы взглянуть
Невольно наблюдая за проповедующими скромность, умеренность и самоограничение жрецами, взысканец постепенно менял свои представления о многих вещах. Прежде он считал роскошь желанной и необходимой частью жизни, теперь же видел в ней только зло. Несметные богатства вызывали у окружающих зависть, а у владельца – гордыню, тягу к стяжательству и постоянный страх, что накопленное отнимут. Из-за этого человек лишался сна, покоя, общества истинных друзей, становился мнительным, мелочным и жестоким.
Второй лик зла, распознанный Варроном, представлял собой повсеместное распутство. Взысканец стал замечать, что многие люди, вне зависимости от их происхождения, вполне осознанно искали не возможность удовлетворить естественную потребность в жарком соитии тел или исполнить угодный богам ритуал, и даже переставали радоваться приятному развлечению, сопровождаемому объятьями и взаимными ласками, а намеренно кидались в пучину разврата, то уподобляясь похотливым скотам, совокупляющимся без разбора, то превращаясь в подлинных демонов, находящих новые формы удовольствия с помощью насилия, унижения других и неимоверной жестокости.
Третьим проявлением зла, по мнению Варрона, было тщеславие и слепая приверженность старым порядкам, доведенная до абсурда. Страх перемен лишал ум гибкости, прозорливости и подвижности. Человек сознательно загонял себя в клетку из заученных постулатов, будто бы спасаясь таким образом от худого, а на самом деле – не желая принимать тот огромный, полный чудес мир, что остался по другую сторону прутьев.
В мыслях ликкийца первую голову жуткой бестии олицетворял собою Фирм, вторую – Неро, а третью – Эйолус. Желая избавить душу от липкой тьмы, юноша дал себе несколько обещаний. Прежде всего, он решил ограничиться малым в повседневной жизни: одеваться скромно, есть в меру и тратить время на чтение книг, а не на пустые увеселения. Также Варрон поклялся более никогда не ложиться ни с мужчинами, ради удовольствия, ни с женщинами для продолжения рода, ни с животными во время посвященных Богам мероприятий. И наконец, последний обет взысканца касался готовности избавиться от узкомыслия, поверхностных воззрений и страха пред гневом толпы.
На следующий день после похорон Клавдия было назначено первое заседание Большого Совета. Варрон проснулся затемно: ему почудилось, будто стены мрачной обители сотрясаются от гула, создаваемого людьми, вновь занявшими все три центральные площади столицы. Ликкиец поднялся по лестнице и вышел на балкон, служивший открытым надземным переходом к соседнему хозяйственному зданию, где готовили еду для раздачи нищим.
Наблюдая за возмущенно галдящими горожанами, Варрон размышлял о вчерашней беседе с легатом Джоувом, который пришел в храм, как и обещал, незадолго до поминального ужина.
Речь снова зашла о политике. Легионер сообщил, что эбиссинский царевич Сефу категорически отказался встречаться с Варроном, Фирм подкупил многих членов Совета, посулив им поистине гигантские суммы, а Неро
Толпа взревела, едва на Храмовой площади появился главный фламин Туроса. Седого жреца несли в открытых носилках, чтобы он мог осыпать благословениями страждущих. Ликкиец внимательно следил за перемещением процессии, сопровождаемой ликторами и охраной, но упустил тот момент, когда к Эйолусу подобрался одетый в серое рубище человек и выплеснул из ведра жидкое дерьмо, с головы до пят окатив старика.
Это произошло как раз неподалеку от Варрона. Юноша обмер, пораженный гнусностью и нелепостью содеянного незнакомцем.
Первожрец спешно вытер лицо подолом мантии и, повернув голову, злобно уставился на взысканца:
– Паскудный червь! Теперь ты и твои мерзкие «пауки» довольны?! Трепещите, кара обрушится на вас! Вскоре я призову к ответу каждого богомерзкого культиста!
Ликкиец намеревался возразить: он был уверен, что никто из ктенизидов не стал бы подобным образом публично унижать Эйолуса, но при всем желании не смог бы перекричать рев разгневанной толпы.
Развернувшись на пятках, Варрон с невозмутимым видом вернулся под крышу храма, все еще окруженного сотней легионеров.
В столицах провинций залами для заседаний представителей городского управления были курии, по своей планировке напоминающие геллийские булевтерии[8]. Рон-руанская курия имела узорчатый мраморный пол, находящийся на возвышении президиум для членов Малого Совета и несколько рядов кресел, которые занимали в соответствии с политическими предпочтениями.
Сторонники Лисиуса расселись справа от входа, по-соседству разместились планировавшие проголосовать за Фостуса. Левые крыло заняли приверженцы Алэйра и Лукаса. Центр, расположенный напротив президиума, оказался за теми, кому импонировал Варрон.
Неро и Фирм тихо беседовали, склонившись друг к другу. Очутившийся между двух пустых кресел – зесара и первожреца Туроса – Руф медленно перебирал костяные четки. Он разглядывал людей. Большинство пришли в белых тогах. Желающие соблюсти траур по Клавдию облачились в черное, носители ихора – в фиолетовое. Легаты и архигосы щеголяли синими, серебряными и золотыми плащами; жрецы – перламутровыми мантиями.
Плетущий Сети с сожалением обнаружил, что на Совет приехали далеко не все. Эбиссинский посол Сефу Нехен Инты пожелал находиться в тренировочном лагере Всадников и пока даже в частном порядке не объявлял о политических предпочтениях наместника Именанда. Геллию представляли два тамошних архигоса: ни анфипат островитян, ни сар Старты не соизволили покинуть своих владений. От поморцев и вовсе выступал один Макрин. Уже много лет анфипат Мариан большую часть времени отдыхал на целебных источниках, поправляя здоровье, нежели занимался делами провинции. Выходцы из Срединных земель и северяне также не могли похвастаться полным составом делегаций.
И все же необходимый кворум был соблюден. Понтифекс недоумевал, что настолько задержало Эйолуса, не задумал ли он какой-нибудь особо хитрый политический трюк.
Когда первожрец Туроса вошел в курию со стремительностью пущенного из онагра[9] снаряда, Руф едва не выронил четки. Старик успел вымыть лицо, голову и руки, сменить мантию на простую тогу без украшений, но жуткое зловоние не пропало.
– Обвиняю! – завопил седой храмовник, остановившись в центре зала и ткнув пальцем в сторону Плетущего Сети. – Обвиняю этого человека, оскорбившего не меня, но Великого Творца!