Прикосновения Зла
Шрифт:
[10] Каупона (лат. caupona) – общее название древнеримских постоялых домов или гостиниц в городах и на больших дорогах, а также питейных заведений, где также продавали закуски.
Глава 8
Глава вторая.
И если друг причинит тебе зло, скажи так:
«Я прощаю себе то, что сделал ты мне;
но как простить зло, которое этим поступком
ты причинил себе?»
(Фридрих Ницше)
Мэйо,
Поморца встретил полуголый Юба в небрежно обернутом вокруг бедер синдоне[1]. Мулат стиснул руку юноши горячими пальцами и сказал с заметным акцентом:
– Хвала водам Инты, дарующим жизнь, ты наконец пришел.
– Я задержался, но, надеюсь, хозяин этого вечера все же любезно согласится меня принять, – с едва заметной улыбкой ответил Мэйо.
– Солнцеликий заскучал и пришлось хорошенько выпороть при нем пару нерадивых рабов. Сейчас он отдыхает в теплом бассейне. Пойдем, надлежаще подготовим тебя к вашей встрече.
Они проследовали в небольшое, хорошо прогретое помещение. Мозаичная надпись перед входом гласила: «Наслаждайся!»
– Позвать девушек или предпочтешь, чтобы все сделал твой невольник? –уточнил Юба.
– Он справится, – заверил поморец, разглядывая кушетку и сосуды с благовониями.
– Майоран – на волосы, розовое масло – на шею. Не перепутай, животное, – строго наказал мулат удивленному геллийцу и вновь повернулся к Мэйо. – За этой дверью – коридор к купелям. Приходи, когда будешь готов.
– Передай царевичу мой подарок и слова благодарности.
– Разумеется. Не беспокойся, я подберу те, что обязательно усладят его слух.
Мулат проскользнул между чуть приоткрытыми дубовыми створками и исчез в полутьме сводчатой галереи.
Постояв немного в задумчивости, сын Макрина резко приказал рабу:
– Начинай!
Раздев устроившегося на кушетке господина, Нереус взял с полки флакон, выполненный в форме бутона гранатового дерева, осторожно откупорил драгоценный сосуд и, капнув желтоватое масло на ладонь, стал аккуратно втирать его в темя хозяина. Геллиец никогда не исполнял обязанностей алипта[2] и боялся допустить какую-либо ошибку. Мэйо полулежал с бесстрастным лицом и плотно сомкнутыми губами, веселый прежде взгляд угас. Островитянин подумал, что с таким видом зачастую ожидают клеймения невольники и ему до горечи во рту было жаль поморца. Устав предписывал карать воина, улегшегося с другим мужчиной подобно кинэду, забиванием палками или, как говорили эбиссинцы, «сажанием на дерево». Такой позорной участи геллиец не пожелал бы даже врагу.
– Чего скис, как дрянное вино? – криво усмехнулся наследник Дома Морган. – Давай уже переходи к шее, а то облысею, словно сластолюбец Неро, от твоего абсолютно не нужного усердия.
– Так лучше, господин? – пальцы раба массировали то место, где по старинным поверьям у поморских нобилей находились спрятанные под
– Чуть сильнее. Представь, что хочешь меня задушить.
– Если велишь… Я…
– В самом деле придушишь? – рассмеялся Мэйо.
– Нет... Убью царевича…
Испугавшись собственных дерзких слов, Нереус виновато прижал подбородок к груди.
– Ты этого не говорил – я этого не слышал. Понятно?!
– Да, господин…
Сын Макрина проследил взглядом за домашней лаской, прошествовавшей вдоль стены с изловленной мышью в зубах.
– Вед подает мне знак. Пора, – нобиль легко соскочил с кушетки и пересек комнату так быстро, что островитянин едва успел распахнуть для него двери в коридор.
Эбиссинцы отдыхали в просторном, почти квадратном лаконике[3]. Теплый, приятный и невероятно полезный сухой пар всегда нравился геллицу больше, чем влажный. Ему сразу захотелось избавиться от запыленной туники и понежиться на хорошо прогретом каменном лежаке. Обогнув декоративную колонну, раб сел на пол возле курильницы, источавшей кедровый аромат. Нереус насчитал свыше дюжины нобилей, которые тихо беседовали или расслаблялись, воспользовавшись услугами невольников. Последние терли щетками и массировали пятки знатных мужей, подавали на подносах вино и ячменный отвар, обмахивали благороднорожденных веерами и опахалами из широких листьев.
Царевич лежал в лабруме[4] из красно-бурого порфира[5]. Две девушки вынимали из плетеных корзин лепестки цветов и кидали в воду, а наследник Именанда создавал ладонями волны, сосредоточенно наблюдая за этим удивительным благоуханием. Увидев обнаженного поморца, Сокол Инты оживился, прогнал рабынь и сладострастно улыбнулся.
Мэйо соскользнул в бассейн с природной грацией и достоинством. Юноша был таким естественным и спокойным, что даже Нереус поверил его искусной игре. Сын Макрина вынырнул возле Сефу и всем телом подался ему навстречу. Эбиссинец взял гостя за запястья, выражая этим особое расположение и дружескую симпатию:
– Когда золотая колесница ехала сквозь облака, клянусь, что видел во сне твои черные глаза!
–Я молился с объятым огнем сердцем о вашем добром здравии и душевном покое, царевич.
– Подарок великолепен.
– Мы мало знакомы, поэтому выбирал на свой вкус, – мягко сказал Мэйо.
– Отдохнем здесь или направимся в трапезную?
– Как пожелаете, но я не голоден. Пару часов назад отужинал с отцом.
Эбиссинец посерьезнел и встревожено коснулся плеча собеседника:
– Надеюсь, сегодняшнее происшествие не навредило его самочувствию?
– Происшествие? – удивился поморец.
– Ты ничего не знаешь?
– Нет.
– Я расскажу, – пообещал Сефу. – Давай уединимся. Возьмем вина, пыльцы и познакомимся поближе.
Царевич вылез из бассейна, крепко удерживая ладонь гостя и увлекая его за собой. Рабы промокнули тела благородных юношей, обернув их чистой тканью. В этот момент Нереус невольно подметил, что рядом с эбиссинцем, чей возраст уже приближался к восемнадцати, Мэйо выглядел тонким, словно тростинка, мальчишкой. Геллийца вновь начала грызть тревога.