Прикосновения Зла
Шрифт:
– Дай телу отдых до окончания месяца.
– Мне стыдно быть в доме нахлебником. Кусок не лезет в горло.
– Ешь, пока угощают. На галере вряд ли побалуют чем-то, кроме плесневелых лепешек и дешевого уксуса.
– Тем лучше, – геллиец решительно отставил тарелку. – Не придется долго грустить, вспоминая об утраченном.
– Лишь последний глупец торопится в царство Мерта.
– А кто перед тобой? Наивный дурак, решивший, будто поморский нобиль и вправду захочет водить дружбу с клейменым островитянином. Это даже звучит нелепо и смешно. Мы вместе росли, делились сокровенным… Клянусь Ведом, то мальчишеское единодушие я не променял
– Рабу лучше не думать о таких вещах. День прожит без боли – вот и славно. Постарайся заснуть, а утром я принесу тебе кусок праздничного пирога.
Элиэна ушла, погасив в комнате светильник, и Нереус остался лежать на жесткой лавке, мечтая поскорее провалиться в наполненный мраком сон, но тело отказывалось слушаться, пальцы безостановочно шевелились, сминая край одеяла…
Над морем громыхала гроза. При вспышках далеких молний дым пекарен и каупон Рон-Руана напоминал кусающих небо змей. Белые колоннады, днем словно венцы стянувшие широкие лбы холмов, теперь казались торчащими из земли клыками. Ветви старых вязов раскачивались и шумели, будто хотели предупредить об опасности тех ночных путников, что бесстрашно ныряли в мрачные, зловонные переулки.
Двое юношей в одинаковых серых накидках поднялись по лестнице возле хозяйственной пристройки и, ловко вскарабкавшись по перилам, забрались на крышу дома Читемо. Тот, кто лез первым, двигался по-кошачьи плавно, цепляясь за маленькие бортики черепицы и ставя ноги поперек плоских желобков. Таким образом он перемещался по наклонному ребру, укрываясь от ветра между двумя широкими скатами, и легко достиг конька, защищенного медной полосой.
Почти все огни в доме были потушены. Пахло влажной землей, тлеющим деревом и серой.
– Свобода... – прошептал Мэйо, любуясь погрязшим во тьме городом. – Я дышу, я мыслю, я живу!
Он сел, скрестив ноги и уперев локти в колени, а на сцепленные пальцы устало положил подбородок. Капюшон сполз до бровей и глаза юноши сделались неразличимыми в глубоких тенях.
Самур настиг поморца и, выпрямившись, встал возле него. Раб, как и прежде, скрывал лицо под маской.
– Хозяин, – тихо позвал невольник. – Если начнется дождь, отсюда будет трудно спуститься.
– Дождь… – вздохнул нобиль. – Жизнетворная щедрость Богов. Мы ждем его как проявление милости, хотя сами зачастую не способны даже на малую толику снисхождения.
– Вам надлежит беречь себя. Вернемся, примите лекарство…
– Мой ум отравлен, – саказал Мэйо и добавил с горькой усмешкой. – Так стоит ли теперь трястись над жалким телом? Глотая снадобья, не обретешь здоровья, а лишь отсрочишь гибельный конец. Последний вдох останется последним, втяни в себя хоть горный чистый воздух, хоть мерзкий смрад целебнейших настоек, хоть сладкий запах женщины или густой… вина.
Он смолк, задумчиво глядя вдаль невидящим взором.
Смущенный раб поскреб шею и буркнул:
– Вы просыпаетесь, кричите по ночам, но все же лекарства помогают…
– Нырнуть во мрак, – закончил за него Мэйо. – И оставаться там как можно дольше. Нет, я уже пресыщен темнотой. Хочу на свет! Видеть огни и чувствовать тепло.
– Подать вам плед, хозяин?
– И Мертов фонарь! – рассердился поморец. – Ты носишь тупость, словно щит, и прячешься за ней от истины. Я говорю о значимых вещах, а ты низводишь их до бытовых проблем.
Невольник
– Простите, хозяин.
– Кто жил годами в кромешном мраке, однажды увидев луч светила, ослепнет от сиянья дня. Но с легкостью лишится зрения и человек, дерзнувший безотрывно смотреть на желто-алый диск небесной колесницы. Смертному не познать всю ценность блага и глубины зла. Мы вынуждены плыть в холодных водах, то делая спасительный глоток и наполняя легкие первоматерией, то копошиться под волной, уподобляясь хищным рыбам. Мне нужно заглянуть в лицо рассвету. Увидеть миг, когда по крышам потекут рубиновые реки, впадая в разлитые на площадях озера черной злобы и ужаса. А после на стены брызнет солено-горькая кровь нового дня, и жуткие ночные твари будут бесноваться вместе с людьми в предельно длинных утренних тенях. Такой кошмар привидится сегодня наяву и, может быть, станет последним в той веренице снов и путаных видений, что я принужден созерцать треть года...
Начав тираду достаточно громко, нобиль говорил все тише, переходя на шепот, пока от волнения его голос совсем не пропал. Через несколько мгновений Мэйо набрался сил и решительно заявил:
– Ты волен уйти!
Не зная, как лучше поступить, Самур замешкался. Он уже испытал на себе крепость хозяйских кулаков, был избит медным кубком, подсвечником и статуэткой из черного афарского дерева, но не терял надежды услужить вспыльчивому господину. Раб успел привыкнуть к резкой смене настроения и бессвязным речам нобиля, к его странным суждениям и малопонятным поступкам.
– Дозвольте мне остаться. Во славу букцимарий…
– Никчемный дикарский праздник! – Мэйо кивком указал на вереницы факельщиков и танцующих людей, стекавшихся к центральным площадям с разных концов города. – Мартышки пляшут, набив желудки, и веселят червивые сердца, охочие до всякой грязи. Орут толпой, как резаные свиньи, а в одиночку не смеют рта раскрыть. Кривляются и гадят, чтоб завтра возмущаться упадком нравов. День единения и свободы они опошлили и превратили в день пьянства, блевоты и срама. Взгляни туда! Царапают на стенах: «Варрон – кинэд!» Им наплевать, что он – убийца Клавдия. Помойных слизняков волнуют больше визиты в чужой зад, чем крах устоев и повсеместная разруха. Имея слабый разум, они не упражняют его мыслями о благе, а только выдумкой искусных оскорблений.
– Вы правы, господин, – Самур неуверенно переминался с ноги на ногу. – Их утешение в самообмане. Если весь день звать глину золотом, она не заблестит.
– И золото тускнеет, – нобиль сжал кулаки. – Матушка пишет, будто в Тарксе ей нет спасения от красных тог и пеплосов[7]. Пиры, охоты, скачки… Несчастной каждый день приходится кормить и развлекать столичных сплетников, распродавая наше имущество... Зато она, как и мечтала, избавилась от провинциальной скуки, познав все те любовные изыски, что нынче в ходу средь Рон-Руанских нобилей. Рога отца растут и разветвляются, с каждым часом, но, видно, ими он так упорно и торит дорогу в Малый Совет. При Клавдии ему удавалось развернуться лишь в собственной кубикуле. Я передал матери всех лошадей, рабов и землю, что числилась за мной, оставив только тебя и Нереуса. Он заслужил свободу. Не на день, не понарошку, а раз и навсегда. О, милосердный Вед! Я снова слышу вой кнута и стоны. Глухой к мольбам измученного друга, теперь внимаю литаврам совести. Она докучливей бельма, чирьев в паху и гнойных язв на члене. Ее не заставят молчать отвары трав.