Прикосновения Зла
Шрифт:
– Я только спросил…
– Иди. Не отнимай мое время подобной ерундой.
Нереус встал с циновки. Он расправил плечи и сурово взглянул на Читемо:
– Меня разлучили с хозяином еще при его жизни и даже смерть не отменила этот приговор. За что такое жестокое и несправедливое наказание?
Мужчина намеревался ответить, но геллиец продолжил:
– Будь я не на цепи, а подле господина, то не позволил бы ему погибнуть. Он оказался там один: без верного причепрачного и быстрого Альтана, с каким-то недотепой-меченосцем. Где этот меченосец?! Сбежал или убит? А может, возжелав свободы, он предал
– Молчи!
Островитянин в ярости ударил кулаком по столу:
– Ты родился невольником и будешь, как раб, до смерти! А я более никому не принадлежу и свободен от любых обязательств, кроме последней воли хозяина.
– Если разгневаешь сара, он раздавит тебя как слизняка.
Развернувшись, Нереус выскочил из комнаты. Он осознал всю безвыходность собственного положения, и надеялся лишь на то, что Мэйо, вознесшись к небесным чертогам, поможет своему отпущеннику в столь тяжелый для него час.
Эбиссинское одномачтовое судно заметно отличалось от прочих, стоявших в порту Рон-Руана. Кормовой и носовой брусья корабля, окрашенные в желтый цвет, напоминали горделиво вскинутые хвосты. Невероятно широкий алый парус крепился к двум загнутым на концах реям. Нижнюю переднюю оконечность парусника украшал любовно нарисованный голубой глаз бога Тина.
Считалось, будто эбиссинцы первыми изобрели уключины, прикрепляя весла с помощью веревочных петель. Это позволяло увеличить силу гребка, а значит – скорость судна. На корабле царевича Сефу имелось двадцать восемь колышков-уключин, прибитых вдоль обоих бортов, для привязывания коротких весел с копьевидными лопастями. Чтобы придать паруснику большую прочность, его корпус стянули канатами. В отличие от речных палубных лодок, имевших по шесть рулевых весел, морское эбиссинское судно обладало одним, но поистине гигантских размеров. Для отдыха знати предусматривалась небольшая палатка, рядом с которой хранились глиняные кувшины, наполненные пресной водой.
Взойдя по узкому трапу, Нереус растерянно огляделся. Среди высоких, полуобнаженных людей, говоривших с заметным акцентом, он ощущал себя, как перепелка под взглядами ястребов. Сухопарый мужчина в длинном парике любезно кивнул гостю и указал на левый борт судна. Геллиец молча проследовал туда, мимо занятых гребцами банок. Сбросив с плеча дорожный вещевой мешок, он устроился на нем так, чтобы никому не быть помехой и не привлекать лишнего внимания.
Морские воды казались почти черными, хотя солнце еще держалось в небе, посылая прощальные потоки света надвигающейся с запада ночи.
Мысли островитянина, против его воли, уносили не на родину, в Сармак, а к берегам Таркса, и вольноотпущенник снова бродил с Мэйо по тенистым улочкам, болтая и заливисто смеясь над очередной пошлой шуткой черноглазого нобиля. Едкая тоска душила, отодвинув на второй план даже взлелеянную за многие годы мечту о мести: теперь у Нереуса имелись деньги и возможность поквитаться с братом, но уже не было желания. Не о такой свободе он грезил и совсем по-другому представлял возвращение в родные края.
Протяжный стон медного рога возвестил об отплытии. Под размеренный плеск весел и шум голосов корабль медленно, словно нехотя, развернул нос к югу.
Островитянин поджал губы, навсегда прощаясь с
Небо заволокли тучи и моряки зажгли несколько фонарей. Обогнув мыс, на котором возвышался маяк, корабль устремился в открытое море. Гребцам предстояла тяжелая ночь: им приказали оставаться на веслах, без сна и отдыха.
Кутаясь в пенулу[7], Нереус достал творожную лепешку, испеченную Элиэной по случаю букцимарий.
– «Кто разделит трапезу с другом, отведает и телесной, и духовной пищи», – прозвучал рядом знакомый голос. – Помнишь, чьи это слова?
Геллиец застыл, боясь пошевелиться. Хлеб выпал из онемевших пальцев. Уняв дрожь, юноша повернул голову и увидел входящего в круг света Мэйо. Он был совсем, как при жизни: смуглый, черноглазый и с растрепанными курчавыми волосами. Поверх стянутой поясом тоги нобиль накинул серебристую лацерну. Это до глубины души поразило Нереуса, ожидавшего увидеть сошедшее с небес божество в золотых доспехах, со сверкающей кожей, повелительным взором и громовым голосом.
Очнувшись от внезапного оцепенения, бывший раб торопливо встал на колени и вытянул перед собой руки в молитвенном жесте. Не долго думая, поморец всучил ему наполненный вином канфар[8]:
– Держи, твое любимое – с медом.
Вольноотпущенник отпил совсем немного и бережно поставил сосуд перед собой.
– Это продолжительное молчание – следствие затаившейся в сердце обиды? – настороженно спросил Мэйо, постукивая пальцем по слюдяной стенке масляного фонаря.
– Когда я увидел… – Нереус зажмурился. – Тебя на погребальных носилках… Лицо… Безжизненную руку с перстнем… Боль была сильнее, чем от кнута.
– Винюсь всей душой, – знатный юноша сел возле геллийца, прислонившись спиной к свинцовому ларю. – Мне казалось, ты так обрадуешься нашей встрече, что сразу позабудешь о совершенном мною неблаговидном поступке. Клянусь трезубцем Веда, он был порождением глупости, а не злого умысла.
– Я рад, – печально вздохнул островитянин, рассматривая помятое и серое лицо Мэйо. – Ты похож на тень, выбравшуюся из подземелий Мерта.
– Это все проклятая усталость. Бессонная ночь, суетное утро, а потом… уличный бой. Едва представилась возможность, я завалился спать, там – в шатре, но все равно чувствую себя неважно.
Нобиль, словно стыдясь, прятал покрытые ссадинами и синяками руки. Он понуро глядел вниз, отдавшись неприятным воспоминаниям.
– Много Всадников погибло? – Нереус почти вплотную придвинулся к поморцу, надеясь понять, кто же рядом с ним: бог или человек.
Островитяне зачастую были скупы на взаимные прикосновения: лучшим друзьям они охотно пожимали предплечье, в то время, как эбиссинцы и рыболюды горячо обнимались, а итхальцы обменивались поцелуями. Сейчас молодой геллиец точно позабыл о традициях родного края: он положил руку на спину патрона, смело наклонившись к нему. Юноши почти соприкоснулись висками, разделив горе поровну. Мэйо не возражал против этой близости. Он нервно кусал губы и наконец ответил: