Принцесса Володимирская
Шрифт:
Что же тогда будет?.. Разве какая беда, какое несчастье? Разве тогда все пропало и нет возврата, нет возможности вернуться в Европу, затем в тот же Оберштейн? Разве, воротившись с берегов Дуная в Лимбург, она не может снова выйти замуж за герцога? Ведь герцог сватался за нее, когда она толковала о России, о своих правах и о поездке в Константинополь как о мечтах почти несбыточных.
Уверение Шенка, что она может попасть в тюрьму в Константинополе или будет взята в плен вместе с турецкой армией, наконец, может быть схвачена и отвезена в Петербург и сослана в Сибирь, – все это действительно пустые мечтания, настоящий вздор, навеянный Шенку его привязанностью к ней.
Между тем
Пока Алина раздумывала о своей беседе с Доманским, сам он говорил с Шенком совершенно о том же. Передав ему весть о новых политических событиях, Доманский поставил тот же вопрос:
– В чем же, наконец, опасность предприятия, какая беда в том, что Алина пройдется в Константинополь и даже на Дунай? Разве отнимется у нее возможность вернуться снова в Европу и иметь то же прежнее общественное положение?
Шенк заметил на это Доманскому, что он боится для своего друга совершенно иного исхода. Он верил, что русская армия присягнет принцессе хотя бы ради того, чтоб прекратить кровопролитную кампанию и вернуться по домам. Но когда эта армия, измученная войной, будет на полпути в Москву, императрица выставит против нее другие, свежие войска. Эта армия бунтовщиков, с принцессой во главе, не знающей России, не говорящей даже по-русски, будет, конечно, уничтожена. Генералы и офицеры отправятся в Сибирь или будут посажены на кол, а бедная Алина… Что с нею будет?!
На подобного рода аргументы Доманскому, конечно, нечего было отвечать. Вместо картины, которую нарисовал Шенк, Доманский только мог нарисовать другую: победоносное шествие армии, триумфальное вступление и занятие Москвы, празднества по случаю восшествия на престол законной дочери Елизаветы и внучки Петра Великого, заточение иностранной принцессы, уроженки какого-то маленького герцогства.
Несколько часов кряду проговорили два врага – холодно, бесстрастно, неприязненно, и беседа эта не привела ни к какому решению.
XV
Всю эту ночь ни Алина, ни двое врагов не спали, взволнованные тем, что делать и как решить вопрос.
Наутро, однако, Алина решилась снова повиноваться своей судьбе, куда она влекла ее. Шенк решил только одно: если Алина двинется в Венецию, чтобы начинать свой поход, свое предприятие, то не покидать ее, не исчезать, как прежде, а быть при ней неотступно и вместе с нею погибнуть, если это нужно.
Доманский, недаром когда-то воспитывавшийся в школе иезуитов, решил взяться за дело совершенно иначе. Он когда-то в Оберштейне слышал от Алины, что ее друг, барон Шенк, не только не барон, но даже и не Шенк, а просто авантюрист без роду и племени, который сумел почти до сорока лет прожить в Европе без всяких документов. Он знал от Алины, что это положение для Шенка составляет его больное место, слабую струну, и Доманский, вспомнив это, в четверть часа решил, что делать. Его только смущала мысль, что Шенк не способен продать свою приятельницу даже за дорогую цену.
Средство, которое придумал Доманский, чтобы победить упорство Шенка, было очень простое. Польский магнат палатина [34] виленского имел право, освященное и законом и обычаем, производить своих крепостных в дворяне и давать им всяческие дипломы. Разумеется, в настоящем положении эмигранта Радзивилл мог ссудить Шенка лишь наполовину законными документами, но Доманский понимал хорошо, что для Шенка это безразлично, лишь бы документы, выданные Радзивиллом, были законными
Хотя отношения Огинского и Радзивилла были теперь официально холодны, так как Радзивилл считался главным врагом Понятовского, но Огинский, исправлявший должность посла, все-таки был прежде всего патриот и в душе был бы очень рад, если б на польский престол вступил другой король, избранный народом, а не навязанный русским правительством. Последствием этого был бы, конечно, возврат утерянных провинций. Следовательно, Огинский с удовольствием исполнит маленькую просьбу Радзивилла.
Наутро дело окончилось скоро. Безнравственный, преступный эгоист и циник, сделавшийся вдруг, под влиянием чистого чувства дружбы к авантюристке, честным человеком, не устоял, однако, когда дело зашло об исполнении, об осуществлении заветной мечты.
Все удавалось Шенку всю его жизнь, когда он был неразборчив в средствах достижения цели. И чего только не совершал он за всю свою жизнь – от маленького шулерства в картах и пустой кражи денег до настоящего разбоя и, наконец, убийства, – и все сходило с рук.
Но по странному стечению обстоятельств, именно то, что более всего мечталось ему достигнуть, что давалось легко другому вследствие пустого случая, Шенку не удалось ни разу. Он продолжал жить с кличкой, которую он сам себе взял. Он мог несколько раз иметь документы: или подложные, но искусно сделанные, или настоящие – с убитых им. Так, в последний раз в Париже он мог легко воспользоваться документами Дитриха или даже Шеля, но не захотел. Шенк не мог привыкнуть к мысли называться просто каким-нибудь гражданином мелкого германского городка, негоциантом. Он хотел оставаться без всяких документов или же законно носить хорошую фамилию и титул барона.
Доманский, наутро явившись к Шенку, грубо и резко, с какой-то цинической откровенностью заявил Шенку, что он отлично понимает, на чем основано его упрямство. Он боится ехать в Венецию с Алиной, а еще более боится двинуться за нею в Турцию и в Россию, не имея имени и никаких документов.
Шенк позеленел от злости, готов был броситься на Доманского и в минуту задушить его в своих сильных, мускулистых руках, но не успел. Доманский остановил его следующими словами:
– Милостивый государь! Я высказал вам мое предположение не с целью оскорбить вас, а с целью объяснить, что в две недели времени, а может быть и скорее, вы можете получить имя, титул и звание капитана и законные документы на это. Князь Радзивилл сделает это вам по праву магната палатина, а польский посланник засвидетельствует патент. Подумайте о моем предложении. Если вы согласны, мы выедем тотчас же в Венецию вперед, прежде принцессы; а вслед за нами явится и она и уже встретит в Венеции своего гофмаршала, литовского капитана, барона… Фамилия мне не известна, – рассмеялся Доманский добродушно. – Вы выберете сами какую-нибудь погромче.
– Кнорр! – рассмеялся и Шенк.
– Почему, собственно, Кнорр? – удивился Доманский.
– Уж если пошло на дружеские отношения и на откровенность, – весело заговорил Шенк, внутри которого, казалось, все дрожало от волнения, вызванного предложением Доманского, – если говорить откровенно, то в настоящую минуту в Баварии умер миллионер барон Кнорр, и вот уже шесть месяцев, что через газеты вызываются наследники, но миллион, как кажется, сделается вымороченным: ни близких, ни дальних родственников не оказывается. Почем знать, быть может, литовский капитан барон Кнорр, которого мы с вами сейчас выдумали, получит этот миллион. Тогда, разумеется, он и вам уделит приличную часть.