Принцесса Володимирская

Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич

Орлов попросил принцессу дозволить ему приехать вечером, чтобы сопровождать ее в местный театр.

Алина, конечно, согласилась.

Ввечеру Орлов явился в красивом русском мундире, общем флотском, то есть в белом как снег кафтане, с узкими зелеными обшлагами, вышитыми золотом.

Этот белый мундир необыкновенно шел к могучему красавцу.

Алина вышла к нему в одном из своих самых блестящих костюмов, купленных в Париже, в том самом белом глазетовом платье с пунцовой отделкой, которое она надевала в Венеции на торжество обручения

дожа с Адриатикой.

Она была под пару Орлову и костюмом и красотою.

В театр было ехать рано. Принцесса велела подать мороженого и венгерского вина – чуть не столетнего.

Если мундир Орлова, его грудь, увешанная всевозможными крестами и звездами, вообще его праздничная внешность подействовали на впечатлительную Алину, то и она, в своем изящном красивом платье, с красивыми обнаженными плечами и руками, с оригинальной диадемой в напудренных волосах, поневоле должна была заставить Орлова оценить свою красивую внешность.

Действительно, Орлов смотрел на нее другими глазами, с другим выражением лица. Он и рад бы продолжать ту же комедию вежливого почтения и хладнокровия, но не мог. Он именно был слишком избалован, слишком прихотлив по привычке и поневоле.

«Рано еще, – думалось ему, – рано начинать игру в любовь. Надо бы обождать!» Но впечатление, произведенное замечательной красавицей, образованной, умной, блестящей, когда она того хотела, изящной в малейшем слове и в малейшем движении, – было слишком сильное.

Орлов был искренно побежден, уже предчувствовал, что не сдержит слова, данного себе еще недавно, – не действовать опрометчиво.

Время уходило. Давно надо было ехать в театр, а ни он, ни она ни единым словом не напоминали о выезде.

Наконец, перебрасываясь шутками в пустой светской болтовне, и принцесса, и Орлов успели каждый, намеком, встревожить сердца друг друга.

Орлов сказал, что до сих пор, доживши почти до сорока лет, он никогда не был увлечен женщиной и думал, что это никогда не случится…

– Думали? – заметила Алина и кокетливо, и отчасти с тревогой. – А теперь – думаете?

Орлов хотел что-то отвечать, начал три фразы, не окончил их и, вставая, выговорил холодно:

– Пора ехать.

Они спустились вниз, молча сели в поданный экипаж и молча проехали несколько улиц. Только в виду освещенного здания театра Алина выговорила вслух, но как бы себе самой, а не собеседнику, сидевшему рядом с ней:

– Да, я была бы совершенно счастлива теперь. Цель всей моей жизни – добиться, завоевать себе право, завещанное мне моей матерью, – почти достигнута. Я уже вижу блестящую будущность. Но в этом блеске есть одно темное пятно. Скажите мне, – быстро оглянулась Алина, – правда ли, что Екатерина накануне переворота, давшего ей престол, обещала свою руку вашему брату?

– Правда, – отвечал Орлов.

– И не сдержала своего слова?

– Нет; мало того, как вы знаете, мы теперь в опале.

– Это ужасно! Это более чем коварно, – воскликнула Алина. –

Если б я обещала свою руку человеку, который был бы не только моим помощником, но только простым участником в таком громадном и опасном предприятии, если б даже он был в стороне от всего этого, но если б я обещала ему мое сердце, то никогда не обманула бы его.

– Ах, не говорите так неосторожно, ваше высочество! – воскликнул Орлов. – Я могу не так истолковать ваши слова – ошибиться.

Алина хотела отвечать. Быть может, она заговорила бы настолько искренно и пылко, что сказала бы серьезно все, что накопилось у нее на душе; но в это мгновение экипаж подъехал к зданию и надо было выходить.

Разумеется, в театре, хотя и Орлов и принцесса равно хорошо понимали и говорили по-итальянски, невыразимо скучали. Публика, как дикая, чуть не разиня рты, глазела на них, что было совершенно понятно; но тем не менее теперь это им надоедало.

Алина первая предложила уехать, не просидев и часу.

По дороге от театра до палаццо Алины ни она, ни он не проронили ни единого слова, и это молчание красноречивее всяких речей и объяснений.

Когда они были у подъезда дома, Орлов высадил ее из экипажа, проводил до швейцарской и стал раскланиваться. Алина протянула ему руку, взглянула прямо в глаза и во всем лице ее была заметна нерешительность.

– Вы не входите? – решилась наконец произнести Алина, смущаясь и потупляя глаза.

Быть может, в первый раз в жизни смелая авантюристка оробела.

– Нет, ваше высочество, слишком поздно: вы устали.

– О, нисколько! – отозвалась Алина.

– Нет, вы устали! – И затем Орлов прибавил по-немецки, чтобы не быть понятым окружающей итальянской прислугой: – Я слишком смущен, слишком взволнован вашими неосторожными речами, чтобы входить к вам. Я могу поступить юношески – глупо и только сделаться смешным в ваших глазах. Я всегда искренен; я знаю, что говорю. Если что вырвется вдруг наружу, то вы знайте тогда, что все сказанное – неожиданное, внезапное – есть сама правда, идет прямо от сердца. Надо верить тому, что сказывается само собой, вырывается.

Орлов стоял, не спуская совершенно влюбленного взора с принцессы, и между ними наступило мгновенное молчание, настолько красноречивое, что даже итальянцы-лакеи заметили, как будто двое влюбленных не знают, как быть – не то расстаться, не то – нет.

– Дайте мне честное слово, принцесса, – тихо заговорил Орлов снова по-немецки, – что, какую бы отчаянную, бессмысленную выходку, шалость, даже дерзость я бы ни позволил себе, вы меня не обвините, или простите, или, лучше сказать, поймете, что эта дерзость или бессмысленная выходка подсказаны мне чувством, которое со страшной, непонятной мне быстротой овладело мной в несколько часов. Согласны ли вы дать мне право на поступок, после которого мы будем навеки или злейшие враги, или искренние друзья, то есть более того – будем связаны на всю жизнь?