Природа хрупких вещей

Мейсснер Сьюзан

И, к моему изумлению, Кэт приникает ко мне и тихо произносит:

— Я хочу… домой.

Для девочки, которая почти не разговаривает, это — гигантское предложение и настолько удивительное, что на мгновение я теряю дар речи.

— Домой? — наконец повторяю я.

— Я хочу домой.

Я не знаю, что ей ответить. Что она представляет, когда думает о доме? Это явно не Тусон, где ныне проживает ее мать, иначе она не попросилась бы домой. Может, она имеет в виду дом в Сан-Франциско? Значит, там, где Кэт жила со мной, ставшей для нее второй матерью, она чувствовала

себя уютно? При этой мысли я испытываю головокружительную радость, а в следующую минуту — мучительное беспокойство. Ведь я даже не сообщила ей, что дома, в котором она жила, скорее всего, уже нет.

— Мне нужно кое-что сказать тебе про наш дом в Сан-Франциско, — говорю я. — Наверное, нужно было сообщить тебе раньше, но мы были слишком заняты… на нас свалилось столько перемен.

Кэт смотрит на меня, запрокинув голову. Вопрошающим взглядом дает понять, чтобы я продолжала.

— Помнишь, какие страшные пожары бушевали в городе, когда мы ночевали в парке? Огонь добрался и до нашей улицы, Кэт. Я абсолютно уверена, что наш дом сгорел. А с ним одежда, игрушки и рисунки, что были в твоей комнате… Мне жаль тебя огорчать, куколка, но, думаю, они тоже сгорели. Равно как и все дома в нашем районе.

Она широко распахивает глаза, но ничего не говорит.

— Ты, главное, не переживай. Пусть наш дом и сгорел, все, что в нем было, можно снова купить. Одежду, игрушки, книжки. Ты поняла, да?

Она смотрит на меня, осмысливая эту новость. А потом шепотом спрашивает:

— И дом Тимми тоже?

— Точно не знаю, милая. Дом Тимми сложен из кирпича, так что, может, дотла он не сгорел. Но Тимми тогда дома не было, помнишь? В то утро, когда земля затряслась, он вместе с родителями находился где-то в другом месте. Дома их не было. Я уверена, он не пострадал.

— Мой дом сгорел?

— Да, родная. Думаю, сгорел.

Кэт задумывается, глядя в окно экипажа. Мне трудно сказать, что за мысли бродят в ее головке. Только я собираюсь узнать, расстроена ли она, Кэт сама обращает ко мне лицо.

— Тебе грустно? — спрашивает она.

— Немного. Я была счастлива, когда мы жили там с тобой. А тебе грустно?

— Немного, — не сразу отвечает она.

— Но хоть наш дом, возможно, и сгорел, я очень рада, что мы с тобой целы и невредимы.

— И мама, и Белинда, и малышка Сара, — добавляет Кэт, словно они все жили с нами, а я забыла их упомянуть.

В это мгновение я понимаю, что она скучает не по дому как таковому, а по чему-то еще — по тому, что пожар затронуть не может. Это то священное место, где твоя душа обретает покой, потому что там, рядом с тобой, находятся все, кого ты любишь. Я знаю такое место. Знала такое место, давно, в Донагади, и, как ни странно, снова случайно наткнулась на него вместе с Кэт.

— Да. — Я целую ее в макушку. — И мама, и Белинда, и малышка Сара.

— Но не отец, — говорит она, и я чуть вздрагиваю, резко вскидывая голову.

— Что, родная? — Я чувствую, что безмятежность последних минут утекает, как вода в сток.

— Не отец.

Я хочу, чтобы Кэт пояснила свою мысль, но не знаю,

как вызвать ее на откровенность так, чтобы она не перестала думать о доме и обо всем хорошем. Я отстраняюсь от Кэт, чтобы видеть ее лицо. Но печальный взгляд девочки прикован к полу кареты.

Я крепче обнимаю ее.

— Мысли об отце приводят тебя в смятение, но это нормально, родная. Это нормально.

— Он лгал.

— Да. Он лгал.

— Он — плохой человек.

Я прижимаюсь головой к ее головке и роняю слезинку ей на волосы. Слава богу, что она не видит моих слез. Я молчу.

— Он уехал? — Тон у нее вопросительный, словно ей нужно убедиться, что возвращение домой — не значит возвращение к отцу.

— Да. Думаю, уехал. Может быть, надолго. Может быть, навсегда. — Я не хочу, чтобы ее жизнь отравляла горечь, и потому предлагаю единственный совет, какой приходит на ум. — Твой отец не умел любить, милая. Не умел. А ты умеешь любить. Ты умеешь. Кэт, пообещай, что ты будешь помнить об этом, когда станешь вспоминать о нем. Он любить не умел. А ты умеешь. Пообещаешь?

Она кивает и больше уже ничего не говорит — молчит и в карете, и вообще весь остаток дня. Но вечером, когда мы ложимся спать в нашем душном номере, я вспоминаю ее слова о том, что она хочет вернуться домой, и решение приходит само собой. Оно, конечно, далеко от идеала, но ведь мир, в котором мы живем, тоже неидеален, верно?

И все равно пока мне не хватает мужества озвучить свое предложение. Нужно дождаться подходящего момента.

Мы живем в Тусоне почти три недели. Уже середина мая, и палящий зной все больше ощущается как раскаленная кочерга, которой тыкают в меня, понуждая изложить Кэндис свою идею.

Однажды жарким ветреным днем мы приезжаем к Кэндис, и через некоторое время Кэт, как обычно, удаляется в самый прохладный уголок дворика, чтобы порисовать.

На коленях Кэндис лежит письмо с техасским штампом, лежит с тех пор, как мы зашли во дворик, создавая атмосферу напряженности между нами. Это письмо важно для Кэндис, иначе она не взяла бы его с собой. Заметив, что я смотрю на него, она теребит края конверта.

— Мне написала кузина Люсинда, — произносит Кэндис. Голос у нее уже усталый и слабый, хотя с момента нашего прибытия не прошло и часа.

— Вот как?

— Она младшая дочь сестры моей матери, на несколько лет старше меня. Живет в Техасе. Сразу же после того, как вы объявились, я написала ей. Люсинда приглашает нас с Кэт к себе. У нее муж и двое маленьких сыновей.

У меня начинает гулко колотиться сердце, от растерянности немеет язык. Не дождавшись от меня ответа, Кэндис продолжает:

— Большую часть своего имущества отец завещал на благотворительность. Как и грозился, меня он наследства лишил, чтобы Мартину после моей смерти ничего не досталось. Однако этой лечебнице он оставил значительную сумму денег. Здесь, в Тусоне, я могу жить еще лет двадцать, если захочу. Но я не хочу. Да и нет у меня этих двадцати лет. Мое состояние ухудшается. Врачи и медсестры этого не скрывают.