Приятные ночи
Шрифт:
И так как Дзамбон был хитёр и пронырлив - даром, что горбат и по-деревенски неотёсан - он в короткое время настолько освоился с лавкой и так хорошо изучил своё дело, что хозяин перестал себя утруждать продажей и закупкой товара и положился в этом полностью на Дзамбона, передоверив ему торговлю. Случилось так, что мессеру Амбросу понадобилось отправиться с сукнами на ярмарку в Реканати { 100 }, но, видя, что Дзамбон в своём деле дока и вполне доверяя ему, он отправил его с товаром на ярмарку, а сам остался в Риме присматривать за своей лавкой. Вскоре после отъезда Дзамбона судьба пожелала, чтобы на мессера Амброса напал кровавый понос - хворь, столь тяжёлая и столь страшная, что всего за несколько дней она довела его до могилы. Жена мессера Амброса, которая звалась Феличетой, увидев своего супруга на смертном одре, от великой скорби и душевного потрясения, одолеваемая к тому же воспоминаниями о покойнике и мрачными мыслями об ожидающем её разорении, чуть не протянула ноги сама. Услышав печальную
100
Реканати - город в Центральной Италии, к северо-востоку от Рима, в провинции Мачерата.
Удостоверившись, что Дзамбон добросовестно трудится, что он старается расширить торговлю, и, прикинув, что со смерти её мужа мессера Амброса миновал уже год, мадонна Феличета, страшась, что может наступить день, когда она лишится Дзамбона и вместе с ним своей суконной торговли, принялась совещаться со своими приятельницами, нужно ли ей вступать в новый брак и если нужно, то выходить ли ей за Дзамбона, старшего приказчика в её лавке, поскольку он долгое время прослужил у её первого мужа и приобрёл опыт в суконной торговле. И так как её приятельницы сочли, что поступить так было бы лучше всего, она справила свадьбу, и мадонна Феличета стала женой Дзамбона, а Дзамбон - мужем мадонны Феличеты. Проникшись гордостью, что поднялся так высоко, что имеет жену и такую славную суконную лавку с хорошим доходом, сер Дзамбон отписал своему отцу, как оказался он в Риме и о выпавшей на его долю великой удаче. Отец, не получивший от него ни одной весточки и ничего не знавший о нем с того самого дня, как он ушёл из дому, тут же умер от радости, но Бертац и Санти были письмом брата немало утешены.
Между тем пришло время, когда мадонне Феличете понадобились новые башмаки, так как старые износились и изорвались, и она обратилась к своему мужу серу Дзамбону с просьбой купить для неё пару обуви. Сер Дзамбон ответил на это, что у него есть другие дела поважнее и что, если её башмаки изорвались, пусть она отнесёт их зашить, подлатать и поставить подмётки. Мадонна Феличета, однако, привыкшая к ласковому и обходительному отношению своего первого мужа, заявила в ответ, что не привыкла носить чиненые и заплатанные старые башмаки и что она хочет, чтобы они были добротные и совсем новые. Тогда сер Дзамбон объяснил, что у него дома было принято отдавать обувь в починку и что он желает, чтобы она сделала то же. И вот между ними вспыхнула ссора, и, так как каждый из них хотел, чтобы последнее слово осталось за ним, сер Дзамбон в конце концов поднял руку и влепил мадонне Феличете такую пощёчину, что та отлетела назад и упала навзничь. Получив затрещину от сера Дзамбона, мадонна Феличета не пожелала смириться с нею и безропотно её претерпеть и принялась поносить мужа оскорбительными словами.
Сочтя, что её бранью затронута его честь, сер Дзамбон принялся - что дальше, тем крепче, - дубасить кулаками жену, пока не заставил бедняжку замолкнуть и выучиться терпению. Миновал летний зной, и наступили холода, и мадонна Феличета попросила у сера Дзамбона шёлку, чтобы покрыть им свою шубу, ибо старая ткань обветшала, и дабы он убедился, что это и вправду так, она принесла шубу, намереваясь показать её мужу. Но сер Дзамбон не пожелал обеспокоить себя и взглянуть на неё и сказал, чтобы она починила её и продолжала носить, так как у него дома не было в заводе позволять себе подобное щегольство. Услыхав эти слова, мадонна Феличета до глубины души возмутилась и заявила, что никоим образом не согласится на это. Но сер Дзамбон сказал ей в ответ, чтобы она прикусила язык и не гневила его, ибо ей будет худо, если она вздумает пойти наперекор его воле. Мадонна Феличета, однако, не оставила его в покое, настаивая на исполнении её просьбы, и оба супруга распалились такой яростью и таким гневом, что ничьи глаза ничего похожего никогда не видели.
В конце концов сер Дзамбон по своему обыкновению принялся тузить жену палкой и устроил ей хорошую шубу, одарив её столькими колотушками, что большего их числа ей было не вынести, после чего оставил её полумёртвой. Увидев, что сер Дзамбон её лютый враг, мадонна Феличета начала во весь голос бранить и клясть день и час, когда впервые заговорила о браке с сером Дзамбоном, и тех, кто ей посоветовал взять его своим мужем, причитая при этом следующим образом: "Так вот как ты со мною обращаешься, негодяй, неблагодарная скотина, мошенник, разбойник, обжора, злодей; вот как ты отплачиваешь и воздаёшь мне за благодеяния, которые я тебе оказала; ведь из ничтожного и жалкого слуги, каким ты был ранее, я сделала тебя полновластным хозяином не только моего имущества, но и собственной особы моей! А ты так со мной обращаешься! Молчи, подлец! За всё, всё я с лихвой тебе отплачу". Слыша, как поток слов, изрыгаемый мадонной Феличетой, становится всё обильней и неистовей, сер Дзамбон отделал её как нельзя лучше. И, получив эту таску, мадонна Феличета дошла до того, что, услышав голос или шаги Дзамбона, начинала трястись, как лист на ветру, и со страху уделывалась по-малому и по-большому.
Миновала зима, и настало лето, и серу Дзамбону понадобилось отлучиться в Болонью как по торговым делам, так и ради того, чтобы получить кое-какие долги с оптовых своих покупателей, и, считая, что его пребывание там окажется достаточно продолжительным, он обратился к мадонне Феличете с такими словами: "Феличета, да
До глубины души потрясённые, стояли они перед лавкой и в конце концов, решившись в неё войти, спросили сера Дзамбона, с которым, по их словам, им требовалось поговорить. Им ответили, что его нет в лавке, больше того, нет в городе, но если у них есть к нему неотложное дело, то готовы их выслушать. На это Бертац заявил, что всего охотнее переговорил бы с самим сером Дзамбоном, но раз его нет, он хотел бы поговорить с хозяйкой, его супругой. Послали за мадонной Феличетой, и, придя в лавку и увидав Бертаца и Санти, она сразу почувствовала, как замерло её сердце, ибо ей стало ясно, что это не кто иной, как её девери. Увидев невестку, Бертац сказал: "Мадонна, стало быть, вы и есть супруга сера Дзамбона?" Она проговорила в ответ: "Да, конечно". Тогда Бертац произнёс: "Подайте мне руку, мадонна, ведь я брат Дзамбона, вашего мужа и, выходит, ваш деверь". Хорошо помня наставления своего супруга сера Дзамбона, а также колотушки, которыми он её награждал, она не хотела подать руку Бертацу, но он пустил в ход такие ласковые и искательные слова, что в конце концов мадонна Феличета подала всё-таки ему руку.
Сразу же после того, как она пожала руку также и Санти, Бертац сказал: "О, дорогая моя невестушка, дайте нам чего-нибудь подкрепиться, ибо мы, можно сказать, помираем с голоду". Она ни за что не хотела дать им поесть, но Бертац сумел так много наговорить и столько всего наболтать и до того ловко опутал её своими смиренными и умильными просьбами, что она прониклась к своим деверям состраданием, и пустила их в дом, и дала им вволю поесть и ещё обильнее выпить, и вдобавок к этому отвела помещение, где бы они могли ночевать. Не прошло и трёх дней после разговора Бертаца и Санти с невесткой, как сер Дзамбон нагрянул домой, и мадонна Феличета, услышав, что он возвратился, до того растерялась и испугалась, что со страху не могла ни на что решиться, не представляя себе, что же ей делать с братьями, чтобы их не увидал сер Дзамбон. И не придумав ничего лучшего, она заставила их потихоньку убраться в кухню, где было подполье с ямой, в которой тогда палили только что заколотую свинью, и, подняв над этой ямой крышку, велела им спуститься вниз и там притаиться.
Войдя в дом, поднявшись наверх и увидев жену, сер Дзамбон, сразу заметив на её лице замешательство и смятение, задумался, в чём же тут дело, и немного погодя вымолвил: "Что с тобой, почему ты в таком беспокойстве? Тут дело нечисто. Или ты скрываешь в доме любовника?" Но она тихо и робко отвечала ему, что у неё нет любовника. Испытующе смотря ей в глаза, он одновременно произносил такие слова: "Не сомневаюсь, однако, что ты всё-таки в чём-то передо мной виновата. Уж не пустила ли ты, чего доброго, в дом моих братьев?" И на этот вопрос она ответила решительным отрицанием. Тогда сер Дзамбон принялся по привычке тузить её палкой. Бертац и Санти, сидевшие внизу в свиной яме, слышали всё, и их охватил такой страх, что они оба тут же наложили в штаны и не смели ни двинуться, ни шевельнуться. Опустив наконец палку, сер Дзамбон принялся ворошить и обыскивать дом, не обнаружит ли он внутри кого-нибудь постороннего, но, удостоверившись, что в нём нет никого, немного успокоился и занялся кое-какими хозяйственными делами. Между тем горемыки Бертац и Санти, проведя столько времени в смертельной тревоге, жесточайшем страхе, невероятной жаре и невообразимом зловонии свиной ямы, не выдержали этих мучений и испустили дух.
Наконец пришёл час, когда сер Дзамбон имел обыкновение отправляться, как подобает порядочному купцу, на торговую площадь и вершить там дела, и он вышел из дому. Как только сер Дзамбон удалился, мадонна Феличета отправилась к свиной яме, чтобы выпроводить деверей из дому и они не попались на глаза серу Дзамбону. Открыв яму, она нашла их обоих испустившими дух, и ей показалось, что это свиные туши. Увидев, какая беда с нею стряслась, бедняжка поняла, что попала из огня да в полымя. И дабы сер Дзамбон не узнал о случившемся, она принялась ломать себе голову, как бы поскорее спровадить покойников из дому и муж не проведал о происшедшем и ни о чём не догадывался. Как мне довелось слышать, в Риме существует порядок, согласно которому чужестранцы или паломники, найденные мёртвыми на городских улицах или у кого-нибудь в доме, подбираются выделенными для этого особыми крючниками, которые выносят таких покойников за городские стены, сталкивают их в Тибр и пускают плыть по течению, так что никто никогда о них ничего не узнает и о них больше не будет ни слуху, ни духу.