Проблема «бессознательного»
Шрифт:
Мы не будем сейчас рассматривать проблему образного мышления во всей ее сложности. Для нас достаточно подчеркнуть, что при очень многих (если не при всех) более примитивных формах мышления совершенно особую роль играют проявления символического замещения или символического представительства одним психологическим содержанием другого содержания. Подобное замещение интимно связано с образностью мысли и позволяет оперировать широким кругом разнородных психологических содержаний, несмотря на отсутствие соответствующих абстрактных понятий и развернутых словесных описаний.
Пока еще недостаточно ясно, в какой степени тенденция к визуализирующей символизации возникает также при разных формах преходящего торможения речи. Однако если мы рассмотрим эту тенденцию с учетом создаваемых ею возможностей переработки информации, то станет более понятно, почему при ограничении возможностей
Выше (§104) мы обратили внимание на то, что представление, по которому сновидения определяются аффективно окрашенными установками, недостаточно для объяснения их специфических черт, их «странности», «алогичности», их хаотического характера и нередкого отсутствия каких- либо понятных связей между ними и тем, что является для субъекта наиболее «значащим». Попытаемся разобраться в этих чертах в свете сказанного в §105—108, уточнив одновременно наше отношение к одному из понятий, которые особенно часто используются психоаналитическим направлением, как объясняющие, — к понятию регрессии.
Если мы соглашаемся с фактом существования на более ранних этапах онтогенеза психики тенденции к преимущественно образному мышлению (а мы обязаны это сделать, коль скоро хотим остаться на позициях современного понимания закономерностей умственного развития), то правомерной становится и гипотеза о возврате в условиях сна в какой-то степени к этой инфантильной тенденции. Указывая на это обстоятельство, важно подчеркнуть, что эта же гипотеза может быть сформулирована и по другому (с позиций павловской школы), как предположение о преимущественном подавлении во время сна второсигнальной деятельности и об относительной поэтому активации деятельности первосигнальной, с ее образностью и эмотивностью, высвобождающейся, растормаживающейся в условиях такого подавления и, возможно, в какой-то форме последнее компенсирующей [85] .
85
И. П. Павлов указывает: «Чрезвычайная фантастичность и сумеречные состояния истериков, а также сновидения всех людей и есть оживление первых сигналов с их образностью, конкретностью, а также и эмоций, когда только что начинающимся гипнотическим состоянием выключается прежде всего орган системы вторых сигналов (65, стр. 233; разрядка наша — Ф.Б.).
К какой бы из этих формулировок мы не склонились, необходимо допустить, что в сновидной активности сознания должно наблюдаться усиление «визуализации» психологических содержаний. А уже в силу одной этой визуализации сменяющих друг друга во времени переживаний должно происходить взаимодействие образов, неизбежно приобретающее характер символически окрашенных «подстановок», близких к некоторым из «риторических фигур» лигвистики (метонимия, синекдоха и т. п.). «Язык» сновидений выступает при таком понимании как следствие визуализированности переживаний в условиях сновидно измененного сознания, с одной стороны, и динамизма этих переживаний — с другой. Одновременно он является также в какой-то степени возвратом к тому своеобразному способу синкретического увязывания значений, который заведомо преобладает на наиболее ранних этапах онтогенетического созревания мысли.
Должны ли мы отказываться от такого истолкования только потому, что звучащий здесь принцип регрессии широко вошел в обиход психоаналитических построений? Думать так, значило бы стать на путь, на котором сверхосторожность может привести, в конечном счете, к обеднению анализа. Мы приводили выше (§36) примеры психосоматических и психоаналитических теорий, в которых неадекватное использование принципа регрессии обусловило выводы, вызывающие удивление насколько невзыскательны авторы этих теорий в отношении строгости используемых ими доводов, как беззаботно относятся они к тому, чтобы выдвигаемые ими положения были хоть в какой-то степени объективно аргументированы. Эти теории, однако, только при очень невдумчивом к ним отношении можно оценить как компрометирующие сам принцип регрессии, как теоретическую категорию. То, что психоаналитическая школа использовала понятие регрессии во многих случаях необоснованно и наивно, менее всего, конечно, снижает
Мы могли бы, следовательно, нисколько не опасаясь упрека в необоснованной уступчивости по отношению к психоаналитической доктрине, принять гипотезу о связи определенных черт сновидений с последствиями визуализации абстрактных представлений, наблюдаемой в условиях подавления активности второй сигнальной системы, возможно, как своеобразный «регрессивный» феномен. Приняв же эту гипотезу, можно ответить, пусть в какой-то предварительной форме, на очень трудный вопрос: почему вероятная по многим причинам зависимость сновидений от аффективно окрашенных установок, от эмоциональных переживаний субъекта не всегда проявляется в отчетливой, легко уловимой форме?
Ответ заключается в том, что «язык» сновидений не всегда подчинен тем же законам, которые определяют «язык» бодрствующего сознания. Сновидение, согласно этой гипотезе, часто говорит о «том же» (т. е. о тех же переживаниях, которые преимущественно занимают или занимали когда-то субъекта в состоянии бодрствования), но «иначе», опираясь на систему иных связей между психологическими содержаниями, чем те, которые характерны для бодрствующего сознания. Возникающий же при этом символизм сновидения есть лишь неизбежное следствие того особого способа связей между психологическими содержаниями, который преобладает в рамках чувственно-конкретного бессловесного, образного мышления, не непользующего связи логические [86] . Именно это обстоятельство не было, по-видимому, в свое время учтено Freud, превратившим тенденцию к символике в специфическую (по Jung, даже в «таинственную») прерогативу «Бессознательного» (в выражение антропоморфной «стратегии обмана Цензуры»).
86
Ярким примером того, как изменяются в условиях сновидно измененного сознания абстрактные понятия, является известный случай из биографии Kekule, увидевшего в просоночном состоянии химическую формулу бензола (над структурой которой он долго перед тем размышлял) в виде образа змеи, хвост которой находится в ее пасти. Этот факт хорошо иллюстрирует, как преобразуется абстрактное понятие, когда оно выражается на языке образов, и показывает, что, когда образ замещает абстракцию, «перенасыщаясь» вследствие этого смыслом, он неизбежно тем самым превращается в «символ».
Для того чтобы понять подлинные корни символики сновидений, мы должны задаваться не телеологически звучащим вопросом, «для чего» сновидение приобретает символический характер, а детерминистически звучащим «почему» оно этот характер имеет. Тогда станут более ясными вынужденность, вторичный характер этой символики, ее неизбежность как выражения определенных системных отношений (определенных связей между значениями), которые вытекают из образности сновидных переживаний. Одновременно станут яснее причины специфической «странности» сновидений и их нередко лишь обманчивой отчужденности от того, что имеет или имело когда-то особое значение для сознания бодрствующего.
Мы изложили одно из возможных истолкований проблемы сновидений, вытекающее из теоретической концепции установок и генетического подхода к проблеме сознания. Подкрепляют ли, однако, изложенную выше трактовку какие-либо экспериментальные данные, позволяющие проконтролировать ее основной тезис: представление о том, что причиной символического характера отражения установок в образах сновидений является особый тип связей между психологическими содержаниями, неизбежно выступающий на передний план при подавлении функций второй сигнальной системы?