Проблема «бессознательного»

Бассин Филипп Вениаминович

За рубежом на протяжении многих десятилетий также производилась экспериментальная разработка идеи «пси­хической регуляции» вегетативных реакций. К этому на­правлению можно отнести некоторые выполненные еще в конце прошлого века и вызвавшие в свое время большой резонанс работы Wundt; послужившие началом целой серии поисков исследования Weber, в которых прослежи­валась связь между положительной и отрицательной окраской эмоций и распределением крови; оказавший в свое время глубокое впечатление на современников анализ, суггестивно обусловленных изменений секреторной и дви­гательной активности желудка, выполненный Heyer; экс­перименты аналогичного типа, проведенные в разнообраз­ных модификациях в более позднем периоде Wittrower; исследования влияний, которые оказывают внушенные представления на сосудистый тонус, химический состав крови, диурез, терморегуляцию, и очень многие другие сходные работы.

Наряду с этим циклом исследований, имевшим преиму­щественно экспериментальный характер, в литературе на­метилось и другое направление, ориентированное

скорее клинически. Оно имело более скромные масштабы, одна­ко в некоторых отношениях представляло не меньший ин­терес, чем первое.

В советской литературе это второе направление связа­но, в частпости, с работами Р. А. Лурия, посвященными проблеме «внутренней картины» болезни [56]. Вводя это понятие, Р. А. Лурия продолжил развитие полузабытых идей Goldscheider об «аутопластической картине» заболе­вания (создаваемой больным на основе совокупности его ощущений, представлений и переживаний, связанных так или иначе с его физическим состоянием). В этой аутопла­стической картине Goldscheider предлагал рассматривать два уровня — «сензитивный» и «интеллектуальный», отно­ся к первому ощущения, непосредственно обусловливае­мые патологическим процессом, а ко второму — своеобраз­ную «надстройку» над этими ощущениями, возникающую как результат размышлений больного о его физическом состоянии, как его психологическую реакцию на собствен­ную болезнь. Р. А. Лурия в основном присоединяется к этой схеме Goldscheider и в своей необычайно ярко напи­санной книге приводит множество клинических наблюде­ний, показывающих, какой огромной силой, каким глубо­ким влиянием на течение патологических процессов обла­дает «интеллектуальная часть» аутопластической карти­ны болезни. Он обращает внимание также на то, насколько грубыми бывают ошибки врача, игнорирующего этот ‘фундаментальный фактор, способный выполнять при определенных условиях в процессах саногенеза роль, не менее важную, чем та, которую он играет, к сожалению, нередко в патогенезе клинической синдроматики.

Когда Goldscheider отграничил «интеллектуальный уровень» аутопластической картины заболевания от «сензитивного» и подчеркнул активную роль обоих этих уров­ней в судьбе патологических процессов, он сделал по су­ществу все, что можно было выполнить, опираясь на со­временные ему и еще мало в то время разработанные представления о функциональной структуре физиологиче­ских реакций и психологических проявлений. Р. А. Лурия возвратился к этим вопросам в более поздний период и поэтому смог опереться на концепцию условнорефлектор­ной регуляции сомато-вегетативных процессов, на теорию кортико-висцеральной патологии, на учение об интрарецепции, на представление о совершенно особой, подчерк­нутой И. П. Павловым роли слова, как фактора, способно­го замещать любые другие раздражители и обусловливать появление любых сдвигов, которые этими другими раздражителями непосредственно вызываются [96] . Поэтому Р. А. Лурия удалось убедительно показать объективный характер и определенные закономерности, которым подчи­нена раврушительная и созидательная «аутопластическая» работа сознания.

96

«Слово для человека, — пишет И. П. Павлов, — есть такой же реальный условный раздражитель, как и все остальные общие у него с животными, но вместе с тем и такой многообъемлющий, как никакие другие, не идущий в этом отношении ни в какое количественное и качественное сравнение с условными раздра­жителями животных. Слово, благодаря всей предшествующей жизни взрослого человека, связано со всеми внешними и внут­ренними раздражениями, приходящими в большие полушария, все их сигнализирует, все их заменяет, а потому может вызвать все те действия, реакции организма, которые обусловливают те раздражения» [62, стр. 357]

Помня о необычайной силе влияний слова, мы не должны, однако, забывать и то, что конкретные физиологические механизмы, на основе которых реализуются подобные влияния, еще во мно­гом недостаточно ясны. Особенно затруднительным становится их выявление, когда влияние словесных раздражителей на вегетатику проявляется по строго локальному типу. При обсуждении, например, на Римском конгрессе 1964 г. [118], посвященном проб­леме «осознаваемого опыта» («conscious experience»), неоднократ­но изучавшегося экспериментально феномена суггестивно вы­званных признаков ожога кожи Schaefer было подчеркнуто, что мы не можем высказать даже предположительных суждений, каким образом на основе одних только, оче­видно, симпатических нервных импульсов достигаются подобные грубейшие и одновременно четко ограни­ченные деструкции покровных тканей.

И несмотря на все это, разработанная им концепция «внутренней картины болезни» сохранила в какой-то степени тот же «интеллектуалистический» оттенок, который так резко выступает в концепции Goldschei­der.

Действительно, несмотря на значительно более деталь­ное освещение Р. А. Лурия физиологических факторов, определяющих психогенно обусловленные изменения функционального состояния и функциональной активно­сти различных органов и тканей тела, было бы напрасным искать в его концепции «внутренней картины» болезни от­вет на вопрос, почему именно возникающие

у больных тя­гостные представления о характере поражения в одних случаях провоцируют подлинно трагические последствия, а в других остаются лишь мимолетными эпизодами, не вы­зывающими в объективном развертывании патологических процессов никаких стойких отзвуков. И еще менее ясно, почему стремление к выздоровлению, почти всегда субъ­ективно представленное при нормальном психическом со­стоянии соматического больного и имеющее характер более или менее ясно осознаваемого переживания (мы отвлека­емся от более редких случаев осознаваемого «ухода в бо­лезнь», т.е. от случаев, в которых больной осознает свое негативное отношение к перспективе, выздоровления), иногда остается малоэффективным, а иногда, напротив, оказывает на судьбу патологического процесса настолько мощные воздействия, что создается впечатление вмеша­тельства фактора, ломающего наиболее твердо установлен­ные клинические и патофизиологические закономер ности.

Ответ на эти вопросы ни концепцией «аутопластики», ни концепцией «внутренней картины болезни» не мог быть дан прежде всего потому, что ни одна из этих трактовок не опиралась на разработанные представления о функцио­нальной структуре психологических реакций, на более глубокое понимание специфической роли, которую играет в отношениях субъекта к любой возникшей перед ним объективной ситуации фактор осознаваемых и неосозна­ваемых психологических установок.

§116 «Только вербализуемое» желание, «подлинная» установка и болезнь

В одной из своих работ, посвященных теории обработки информации, Lindsay указывает, что к важным вопросам, возникающим при рассмотрении адекватности линейных нейронных моделей для объяснения сложно организован­ных систем, неизбежно относится и проблема «установки». Lindsay подчеркивает, что в психологических теориях эта проблема также давно выступает, фигурируя под разно­родными названиями, но мало меняясь из-за этого по смыслу. Понимая «установку» как состояние системы, при котором введенная информация вызывает ответы лишь определенного класса (т. е. исключает ответы, возможные в другой ситуации), Lindsay напоминает, что условием получения реакций подобного типа у машины является возможность для «установочной» информации, поступаю­щей до предъявления основной задачи, воздействовать на программу. Это достигается путем введения одного или нескольких корректирующих сигналов, пригодность кото­рых контролируется специальными подпрограммами.

Мы напомнили это своеобразное кибернетическое пони­мание «установки» потому, что в нем выступает наиболее характерная — и весьма общая — функция последней, за­ключающаяся в придании поступающей информации опре­деленного «значения», которое обусловливает возникнове­ние ответов специфического типа. Если «установка» в ка­ком бы то ни было из возможных вариантов ее конкретной реализации отсутствует, то эффект поступившей информа­ции становится (как мы об этом уже говорили однажды) совершенно непредвидимым. При наличии же «установки», опосредующей связь между поступающей информацией и ответом, соотношение обоих этих элементов становится закономерным и потому прогнозируемым.

Мы не будем сейчас вновь возвращаться к обоснова­нию того, почему эта общая логическая схема полностью сохраняет свою силу также применительно к поведению человека. Напомним только, что выше мы много внимания уделили представлению, по которому эффект любого воз­действия, рассматриваемый как в его психологическом, так и физиологическом аспекте, глубоко зависит от предсуществующих, обусловленных ранее накопленным опытов установок субъекта. Для нас важно сейчас признание лишь того фундаментального факта, что включение субъ­екта в новую для него объективную ситуацию болезни было бы неправильно рассматривать как событие, клини­ческие последствия которого определяются только «сензи- тивным» и «интеллектуальным» уровнями «аутопластиче­ской» картины. Клинические результаты этого включения выступают в действительности как функции, во-первых, дополнительной информации, получаемой субъектом в этих новых условиях, и, во-вторых, установок, преформированных или возникших лишь после включения субъ­екта со всеми его «субстанциональными», «функциональ­ными» и «теоретическими» потребностями (по термино­логии Д. Н. Узнадзе) в эту новую ситуацию.

Ввиду же того, что мы допускаем возможность неосознаваемости последней группы факторов, мы приходим кнеизбежному логически заключению, что реакция субъ­екта на его собственное заболевание и, следовательно, в какой-то мере судьба его болезни должны зависеть от процессов его высшей нервной деятельности, которые мо­гут оставаться иногда (а с позиций школы Д. Н. Узнадзе даже должны быть всегда) неосознаваемыми.

Это — очень важное положение. Оно требует, однако, некоторых дополнительных пояснений.

Прежде всего следует вновь подтвердить, что прини­мая его, мы как бы возвращаемся к традиционным полу- интуитивным представлениям о факторах, влияющих на течение клинических процессов. Этими представлениями всегда подчеркивалась роль той же «установки», только понимаемой не как строгая психофизиологическая кате­гория, а как один из терминов «житейской» психологии, широко используемый в художественной литературе и поэтому легко смешиваемый с такими же интуитивно по­стигаемыми выражениями, как «воля к жизни», или, на­против, как «установка на использование клиническога расстройства» (в смысле придаваемом этому выражению в психиатрии) и т.п.