Пробуждения
Шрифт:
Пока мистер Л. печатал, к нему возвращалось чувство собственной силы и свободы. Кроме того, он испытывал потребность в абсолютном одиночестве, чтобы сосредоточиться. В то время он не раз говорил матери: «Почему бы тебе не уехать на неделю или на месяц куда-нибудь, хотя бы во Флориду, где ты смогла бы отдохнуть. Сейчас я полностью независим, и нет необходимости в постоянном твоем присутствии. Теперь я могу делать все, что нужно, самостоятельно». Мать была страшно обеспокоена такими чувствами сына и ясно показала этим, что именно она нуждалась в отношениях симбиоза и взаимной зависимости. Она сама пришла в немалое волнение, не один раз являлась ко мне и другим врачам, жалуясь, что мы «отняли у нее сына» и что она не сможет жить, если не «вернет» его: «Я не выношу Лена таким, каким он стал теперь: активным и полным решимости действовать самостоятельно. Он отталкивает меня. Он думает только о себе, а я так хочу быть ему нужной — это главная и единственная моя потребность. Лен был моим младенцем все последние тридцать лет, а вы отняли его у меня с помощью вашего проклятого эль-допи!» [Отношение миссис Л. не является оригинальным. Такое же отношение к нашим больным инвалидам проявляли и другие родственники. Восстановление самостоятельной активности и независимости не всегда радостно воспринималось родственниками и встречало пассивное, а то и активное
В последнюю неделю июня и весь июль мистер Л. снова пребывал в своем безумном и разорванном состоянии. Теперь это безумие вышло за мыслимые рамки и перестало поддаваться контролю. Организм больного включил все средства физиологической защиты, которые сами по себе могли стать причиной глубочайшей инвалидности.
Сексуальные и враждебные фантазии приняли теперь форму ярких галлюцинаций. У больного начались чувственные и демонические видения, а по ночам его преследовали сновидения и кошмары эротического содержания.
Поначалу мистер Л. весьма изобретательно локализовал эти фантазии и галлюцинации на пустом экране своего выключенного телевизора или на картине, висящей напротив его койки. Эта картина — изображение нескольких лачуг западного городка — «оживала», когда мистер Л. принимался на нее смотреть: ковбои скакали по улицам, из баров и салунов на улицу вываливались шлюхи с роскошными формами. Экран телевизора больной оставлял для злобно ухмыляющихся демонических физиономий.
В конце июля «управляемые» галлюцинации (аналогию с которыми можно усмотреть в галлюцинациях Марты Н. и Герти Л.) вышли из-под контроля. Они вырвались на волю, покинули картину и телевизионный экран и неудержимо заполнили собой все сознание и существо больного [На самом деле Леонард Л. страдал галлюцинациями в течение многих лет — они начались задолго до того, как он стал принимать леводопу (хотя сам больной не мог или не желал признаться мне в этом до 1969 года). Будучи большим поклонником сцен жизни Дикого Запада и ковбойских фильмов, Леонард Л. заказал эту старую картину давно, еще в 1955 году, с единственной и четко выраженной целью: галлюцинировать, глядя на нее. У него вошло в обычай устраивать для себя эти дневные галлюцинаторные спектакли каждый день после обеда. Только после того как больной обезумел, принимая леводопу, эти хронические (и комичные) доброкачественные галлюцинации вышли из-под разумного контроля и приняли откровенно психотическую форму. // Люди, склонные к галлюцинациям (и это вполне естественно), обычно скрывают сам факт своих «видений», «голосов» и т. д., боясь прослыть эксцентричными или сумасшедшими. Это касается и большинства страдавших постэнцефалитическим синдромом пациентов госпиталя «Маунт-Кармель». Более того, у этих больных часто имеют место большие трудности в общении с окружающими. Этим больным потребовалось много лет, чтобы проникнуться ко мне доверием и поделиться со мной своими самыми интимными переживаниями и чувствами, и, таким образом, только теперь(в 1974 году) я чувствую себя вправе сделать два вывода из своих наблюдений. // Первое: у одной трети, а возможно, и у большинства помещенных в лечебные учреждения страдающих тяжелой инвалидностью больных развиваются стойкие хронические галлюцинации. // Второе: было бы некорректно считать «шизофреническими» самих таких больных или их галлюцинации. // В этом своем утверждении я основываюсь на следующих фактах, почерпнутых из реальных наблюдений: у подавляющего большинства таких больных галлюцинации лишены амбивалентных, зачастую паранойяльных и неуправляемых черт шизофренических галлюцинаций. Напротив, галлюцинации наших больных были весьма похожи на сцены нормальной жизни, напоминали о здоровой реальности, от которой эти больные были оторваны годами (болезнью, госпитализацией, изоляцией и т. д.). Функциональной и (морфологической) особенностью шизофренических галлюцинаций является отрицание действительности, в то время как функциональной (и морфологической) особенностью доброкачественных галлюцинаций у больных госпиталя «Маунт-Кармель» было создание действительности, построение в воображении полной, счастливой и здоровой жизни, той жизни, какой столь жестоко и несправедливо лишила их неумолимая и беспощадная судьба, слепой рок. Поэтому галлюцинации такого рода я рассматриваю как признак душевного здоровья моих больных, их стремления и воли к жизни, к полной жизни (пусть даже в царстве воображаемых сцен и галлюцинаций), единственном царстве, где эти пациенты могут наслаждаться свободой — свободой воображать в галлюцинациях все богатство, драматизм и полноту жизни. Пациенты галлюцинируют, чтобы выжить, — как все люди, подвергнутые экстремальной сенсорной, моторной или социальной изоляции. Когда я узнаю от такого пациента, что он строит себе богатую галлюцинаторную жизнь, я поощряю его в этом, как поощряю любые устремления к полноценной жизни.]. Усилились тики и лихорадочное безумие. Речь прерывалась неожиданно возникающими мыслями и перекрестными ассоциациями. Больной постоянно пересыпал речь повторяющимися каламбурами, резонерством и рифмовками. Кроме того, начал испытывать формы двигательной и мыслительной блокады подобно Розе Р. и Маргарет А. В такие моменты Леонард Л. внезапно начинал восклицать: «Доктор Сакс, доктор Сакс! Я хочу…» Но обычно он был не в состоянии закончить мысль и высказать пожелание.
Такая же блокада наблюдалась и в его письмах ко мне. Они были полны неистовых восклицательных обращений (обычно это было мое имя, за которым следовали два-три слова: в одном из его писем таких бессильных обращений было двадцать три) без каких бы то ни было содержательных предложений. Это был эквивалент речевой блокады. Такие же блокады были очень характерны для походки и других движений мистера Л. Эти оцепенения заставали больного в самый разгар двигательного акта. Было такое впечатление, что при ходьбе пациент вдруг натыкается на невидимую стену.
На этот же период пришлись наступление и прогрессирование быстрой истощаемости или реверсии ответов и реакций — последовательности взлетов и падений, двигательных и ментальных «качелей», столь характерных для Эстер И., Маргарет А., Марии Г., Роландо П. и многих других наших самых тяжелых пациентов. В такие моменты мистер Л. в течение нескольких минут (а когда осцилляции состояния стали более тяжелыми, то и в течение нескольких секунд) переходил из состояния выраженного двигательного и эмоционального возбуждения в состояние глубокого истощения, сочетающегося с тяжелым рецидивом паркинсонической и кататонической неподвижности и ригидности.
За весь этот период доза лекарства была уменьшена с 5 г до 0,75 г в сутки без малейшего воздействия на реакции и поведение больного. Реакции приобрели вид «все или ничего». Среднее положение, характерное для здорового состояния, характера, гармоничного восприятия и умеренности, практически не наблюдалось, и мистер Л. полностью деградировал в разрывающих его на части патологических неуправляемых импульсах, лишенных какого бы то ни было намека на уравновешенность.
Мы могли только гадать об относительной важности тех или иных детерминант этих катастрофических реакций — возможной кумуляции леводопы в организме; «функционального» внутреннего конфликта, когда одна форма возбуждения автоматически влекла за собой другую; неизбежности истощения и «срывов», учитывая чрезвычайную степень возбуждения и активности; отсутствия реального, поглощающего душевные силы занятия или эффективного очищения с окончанием автобиографии; нарушения нормальных отношений с медицинским персоналом; неявного (а может быть, и явного) требования матери продолжать оставаться больным и зависимым и ее «вето» на всякое улучшение состояния. Вполне вероятно, чтовсеэти факторы, как и другие, которые мы не смогли четко сформулировать, сыграли определенную роль в возникновении опустошающих и разрушительных реакций.
Трагичность этой летней драмы была усилена неприятием и неодобрением со стороны госпитального персонала его половых устремлений, угрозами и порицаниями, которые он навлек на себя своим необузданным поведением, и, наконец, жестокое наказание — перевод в «карцер» (крошечную трехместную палату с двумя умирающими дементными больными). Лишенный прежней палаты и имущества, лишенный прежней идентичности и статуса в госпитальном сообществе, сброшенный на самое дно, мистер Л. погрузился в суицидальную депрессию и инфернальный психоз [Я считал в то время, и продолжаю считать сейчас, что среди важнейших нефармакологических детерминант реакций таких пациентов на леводопу, а особенно форма и тяжесть «побочных эффектов», наступающих после периода великолепного улучшения, самыми главными являются репрессивный и цензорский характер учреждения, в которое попадали наши больные. В частности, госпитальное руководство неодобрительно относилось к любым проявлениям сексуальности со стороны пациентов и обращалось с ними с неоправданной, иррациональной и жестокой суровостью. Мне кажется, что у Леонарда Л., Роландо П., Фрэнка Г. и многих других больных развивавшиеся временами депрессивные или паранойяльные психозы были обусловлены сочетанием полового возбуждения, индуцированного приемом леводопы, а также фрустрацией и наказаниями, в которые вырождалось отношение к больным со стороны администрации. Если бы, как предлагал мистер Л., ему обеспечили условия высвобождения сексуальной энергии, то, вероятно, действие леводопы на него не было бы столь разрушительным. // Еще одним фактором, который, несомненно, подстегнул сексуальные побуждения мистера Л. и их моральную отдачу в виде комплекса вины, были слишком тесные отношения между ним и его матерью. Мать, которая в известном смысле была и сама влюблена в своего сына, пока он был с ней, возмущалась и ревновала мистера Л. «Это же смешно, — быстро и бессвязно лепетала она. — Такой взрослый человек, как он! Раньше был таким милым, никогда не говорил о сексе и никогда не заглядывался на девушек. Мне казалось, он вообще никогда об этом не думал. Я пожертвовала для Лена всей жизнью. Он должен все время думать только обо мне, но теперь только и думает, что об этих девицах!» В двух случаях упрямая сексуальность мистера Л. приобрела инцестную окраску, что привело в ярость (хотя одновременно и вызвало приятное возбуждение) его амбивалентную мать. Однажды она призналась мне, что «Лен пытался лапать меня сегодня. Он делал мне при этом ужасные предложения. Он сказал самую страшную вещь в мире, да простит его Бог». Рассказывая об этом, миссис Л. краснела и нервно смеялась.].
В этот жуткий период на исходе июля мистер Л. стал одержимым идеями пытки, смерти и кастрации. Он чувствовал, что палата превратилась в сеть ловушек и капканов, что в животе у него завелись какие-то «веревки», пытающиеся задушить его, что за окном установили виселицу, чтобы заслуженно казнить его за «грех». Кроме того, больной чувствовал, что «разрывается», что наступает конец мира. Дважды он травмировал свой половой член, а однажды попытался удушить себя, сунув голову под подушку.
Мы отменили леводопу в конце июля. Психоз и тики держались в прежнем объеме еще три дня, а потом внезапно прекратились. Мистер Л. в течение августа вернулся в свое исходное обездвиженное состояние.
В течение этого месяца он едва двигался и практически перестал говорить — его вернули в прежнюю палату, — но при этом не переставал размышлять о предыдущих неделях. В сентябре он «открылся» мне, набрав текст на своей кассе. «Лето было великим и из ряда вон выходящим». Он написал эти слова, перефразируя, как обычно, одно из стихотворений Рильке [Der Sommer war sehr gros. // Wer jetzt kein Haus hat, baut sich keines mehr.], добавив: «Но то, что случилось в то время, не повторится. Я думал, что обрету жизнь и свое место в ней. Но я потерпел неудачу, и теперь доволен тем, что у меня есть. Может быть, мне стало немного лучше, но не более того». В сентябре 1969 года по просьбе больного я снова назначил ему леводопу. На этот раз мистер Л. продемонстрировал необычайную чувствительность к препарату. Он отреагировал на 50 мг лекарства в сутки с такой же силой, как раньше на 5 г. Ответ был целиком патологическим — мы не наблюдали след лечебного воздействия. Мы увидели только тики, напряжение и блокаду мыслей. «Видите, — сказал нам больной после окончания второй попытки, — я предупреждал вас. Второго такого апреля в моей жизни не будет».
В течение трех лет я несколько раз пытался вместо леводопы повести больного на амантадине. Всего я назначал амантадин одиннадцать раз. Вначале реакция была весьма благоприятной, хотя и лишенной той выраженности, какую мы наблюдали в начале первого курса лечения леводопой. Почти десять недель осени 1969 года больной мог говорить и самостоятельно, почти легко передвигаться, принимая амантадин и не испытывая особых побочных действий лекарства. Однако к концу года реакция на амантадин стала более патологической, а лечебный эффект уступил место рецидиву паркинсонизма и «блокады», с одной стороны, и тикам и беспокойству — с другой. С каждой последующей попыткой назначения этого лекарства лечебное действие становилось все менее выраженным и более кратковременным, а патологические эффекты быстро начинали выступать на первый план.